Соблазнитель Збигнев Ненацкий

Вместо эпиграфа

 

* * *

Мой дом мне иногда кажется сотканным из красок и света – больше всего коричневого и разных оттенков пурпура. Поток золотистого сияния спускается с красной черепицы на мягкую, пушистую зелень луга, а на кирпичных стенах кое-где поблескивают маленькие желтые пятнышки, которые прорвались сквозь густую листву старой груши. Такое впечатление появляется у меня, когда светит солнце, а озеро перед домом старается отразить голубое небо, но делает это безуспешно и преимущественно бывает темно-зеленым. Конечно, все выглядит иначе в пасмурный день или осенью, ранней весной либо зимой, но для настоящей истории это не имеет особого значения. Ибо ни время года, ни мои собственные впечатления не играют здесь никакой роли.

Мой дом стоит чуть в стороне от других домов в деревне. Совсем рядом начинается огромный лес, который протянулся на четырнадцать километров, за ним находится ближайшая железнодорожная станция. Дом построен на склоне холма, у озера, раскинувшегося на тридцать километров. От дома озеро отделено довольно большой полосой болот, обычно рыжих и мглистых, лишь летом зеленоватых и наполненных гомоном птичьих голосов. Мои владения с двух сторон отгораживает высокий забор из елового штакетника, с третьей – болота и озеро, а с четвертой – канал, ведущий к лесным озерцам. На берегу канала я построил ангар для лодки и яхты, а кроме того, небольшую пристань. Вот… А в конюшне, в стойлах, где когда-то пофыркивали лошади, тихо дремлют две мои машины: вездеход и легковой автомобиль «Шкода», которым обычно пользуется моя жена.

О яхте и двух машинах я вспоминаю в самом начале, так же как намеренно называю свой участок «владениями», чтобы наши критики могли наточить свои перья. Я заметил, что они чувствительны к такого рода «обрамлению» повествования и тут же начинают подозревать автора в том, что он пишет роман для легкого чтения или историю из «высших сфер». Современный роман должен развертываться не на яхте и не на машине, а у пивного ларька, в кабаке, в утомительном хождении со службы к приятелю и обратно домой, где героя ждет ненавидящая его жена и выводок распущенных детей. Яхта, машина, вилла у озера могут быть использованы лишь в сатирическом романе из жизни нуворишей и частного сектора, а ружье на плече имеет право носить только директор какого-нибудь большого завода, которого к тому же скоро должны уволить за злоупотребления.

В яхт-клубе «Якорь», членом которого я являюсь, нет ни одного нувориша – туда входят люди, просто обожающие парусный спорт. Яхты они построили своими руками либо отремонтировали старые посудины. Каждый год многие из них, так же как и я, все свободное время проводят в ангаре: чистят, ремонтируют, подкрашивают свои яхты. Летом на моем озере полно катеров и яхт, но никогда – я сам этому удивляюсь – не встречал я ни на одном из них владельца частного предприятия, нувориша, или кого-то в этом роде. Не видел я там и ни одного литературного критика, а что еще более удивительно – писателя.

В кружке автомобильного клуба, в который я вхожу, также одни инженеры, несколько мастеров, восемь рабочих, пять представителей так называемых свободных профессий и чиновников не очень высокого ранга. А в охотничьем кружке «Вальдшнеп», членом которого я не являюсь, но представители которого охотятся в лесу недалеко от моего дома, – директор МТС, бригадир, четыре слесаря, трое лесничих, два врача, четверо служащих из волостного правления, агроном и несколько милиционеров. Чтобы быть точным, я хочу добавить, что в радиусе сорока километров от моего дома живут лишь два представителя частного бизнеса: пан Богумил Простек, мелкий строительный предприниматель, и пан Станислав Карницкий, владелец небольшой мастерской по ремонту автомобилей. Но у них нет ни яхты, ни виллы у озера. Пан Простек имеет микроавтобус «Жук», которым он подвозит строительные материалы, а Карницкий ездит только на мотоцикле. Я не знаю, что они делают с деньгами. Как-то раз я спросил Простека, почему он не купит себе яхту. Простек посмотрел на меня удивленно. «Что я – ненормальный? Мне вполне хватает и того, что я могу полежать на травке у воды». Поэтому я не понимаю почему яхта, машина, дом у озера должны быть символом богатства, а не приверженности к какому-нибудь стилю или образу жизни? Что касается меня, то десять лет назад я продал четырехкомнатную квартиру в большом городе и на эти деньги купил дом в деревне, после чего у меня еще осталась некоторая сумма на яхту. В доме нет водопровода и канализации. Моя жена, которая работает школьным методистом русского языка и контролирует двенадцать волостей в нашем воеводстве, каждый день ездит по своим служебным делам, и для этого ей нужен автомобиль. Иногда, когда работы слишком много, она не возвращается домой, а ночует у какой-нибудь учительницы. Конечно, приходится мириться с этими неудобствами, но мне их компенсируют близость воды и яхта, а зимой – прекрасный лес, к тому же жена понимает, что здесь я чувствую себя более счастливым, чем в городе. Поэтому мне не совсем ясно, почему литературный критик, который живет в Варшаве в четырех– или пятикомнатной квартире с ванной и центральным отоплением – а цена такой квартиры в два раза превышает стоимость всех моих владений, яхты и автомобилей, – считает, что не он, а я являюсь представителем какого-то современного high life1.

Я не люблю литературных критиков, что правда, то правда. Но вы меня поймете, когда я скажу, что я профессиональный писатель.

Жизнь моя очень проста. Летом я встаю очень рано и после небольшой прогулки сажусь на несколько часов за письменный стол в кабинете с окном, выходящим на озеро. После обеда я выплываю на яхте или еду за покупками в город на своем старом, купленном у военных, «газике». Зимой я с утра бегу в дровяной сарай, колю дрова, разжигаю печи, потом выношу ведро с помоями и приношу чистую воду из колодца. За работу я сажусь в такие дни позже, но зато дольше гуляю по лесу, больше времени занимает и поездка в город через заносы по заснеженной дороге. Зимой я выезжаю реже, а если необходимо, свой старенький «газик» отдаю жене, поскольку у него передний и задний привод, что позволяет ему преодолевать даже высокие сугробы. Так что мне особо не стоит завидовать, хотя у меня есть дом у озера, две машины и яхта. Но я люблю эту свою жизнь, правда, иногда задумываюсь над тем, не влияет ли на мою психику близость леса и не прав ли мой любимый писатель Эрнст Вихерт2, когда говорит, что лес отупляет и дурманит, он тот великий волшебник, который расставляет сети и холодными пальцами вынимает из их ячеек человеческие сердца.

И все же я люблю лес, воду, мне нравится беседовать с людьми. Я рад визитам друзей, обожаю свою работу, свою жену, своего сына, дочку. Можно сказать, что иногда я счастлив, но бывают минуты – особенно с утра, когда я вижу почтальона, бредущего через сугробы или подъезжающего к дому с беззаботным бренчанием велосипедного звонка, – мне хочется спрятаться в сарай или куда-нибудь убежать. Меня охватывает какое-то странное чувство, главным образом страх. Я знаю, что это состояние мне следует как-то описать и передать другим, ведь искреннее выражение чувств любого человека иногда может стать свидетельством эпох, но я не могу его выразить просто в форме сухого рассказа, ибо таким образом мне трудно будет правильно воспроизвести направление моих мыслей и чувств.

Некий литературный критик заявил, что он не любит книг о писателях. Я тоже не особый поклонник таких книг. Я мог бы героя этой истории сделать врачом, учителем польского языка или влюбленным в литературу агрономом, но с некоторых пор я прежде всего начал ценить компетентность, если не сказать – профессионализм. О медицине я больше всего люблю говорить с врачом, о лесе – с лесничим, о шитье и починке обуви – с сапожником, а о литературе – с писателем. А поскольку я решил написать роман о писательской ответственности – дело, точно так же достойное внимания, как всякое другое, – то героем сделал писателя, которому дал свою жизнь, свои черты лица, ввел в свой дом и заставил его сесть за мою пишущую машинку.

Итак, в моей книге речь будет идти о всякого рода проблемах сегодняшнего дня, а возможно даже о больших и маленьких драмах, а также о яхтах, автомобилях, лошадях для верховой езды, Веймарах, Франкфуртах и Парижах; здесь будет представлен весь тот «галантный двор», который так ненавидят критики. И как, на мой взгляд, метко заметил один из них – «не приведи Господь, как часто Европа ужасно напоминает обычную польскую провинцию».

Я уже десять лет живу в деревне, но о деревенской жизни не написал ни слова, что страшно удивляет моего друга Петра, телевизионного режиссера. Уже много лет Петр надеется, что я напишу для него телевизионный сценарий или пьесу. Он навещает меня довольно часто, потому что в десяти километрах от моего дома находится Дом творчества польского телевидения, рядом с которым расположена посадочная площадка для вертолетов; на них сюда прилетают разные знаменитые люди из Варшавы. В распоряжении отдыхающих – дом лесника, переделанный в роскошный пансионат, четыре верховых лошади, пристань для яхт. Петр, как правило, приезжает ко мне на коне, которого выпускает пастись на мой покрытый густой травой луг, а сам беседует со мной или с женой, обедает или ужинает, а потом возвращается в Дом творчества. Когда-то мне намекнули, что Петр, возможно, любовник моей жены, но это меня мало волнует. Независимо от того, правда ли это или нет, воспитанный человек не должен вникать в подобные мелочи. Так же считает моя жена и, возможно, поэтому наша совместная жизнь продолжается больше двадцати лет, а Петр – которого вы наверняка назовете нонконформистом – женился уже в пятый раз. Вы думаете, что я ханжа? Может быть. Между ложью и правдой много места на разного рода полуправды, четверть-правды и микроправды. Именно они и являются нашим хлебом насущным.

– Я мог бы написать о своей деревне, – терпеливо объясняю Петру, – но мне кажется, что вряд ли это кого-нибудь заинтересует. Я читал «Конопельку»3, знаю прозу Кавальца4, слежу по телевидению за конфликтами современного села и поэтому отдаю себе отчет в том, что моя деревня не может служить местом действия сценария или пьесы.

Во-первых, как говорится, это захолустье, четырнадцать километров от железнодорожной станции, тридцать пять километров от ближайшего городка, который когда-то был районным центром. Два раза в день сюда приходит автобус, а зимой его вообще отменяют, потому что у нас дороги пятой очередности по очистке снега. Но на почте у нас есть телефонный коммутатор и девятнадцать номеров. Если я хочу пригласить на ужин агронома или лесничего, мне не надо идти к ним, я просто звоню. Если хочу купить свежей рыбы на ужин, звоню рыбакам и заказываю леща или линя. Кое-где в сараях стоят автомобили; почти у каждого есть трактор. Что еще добавить? Я видел по телевидению фильм о том, как в одном городке травили девушку с незаконнорожденным ребенком: камнями выбили ей стекла в доме. Здесь тоже встречаются женщины, у которых внебрачные дети, но никто им стекла не бьет, не осыпает ругательствами и не проклинает с амвона. Есть тут одна, у которой восемь незаконнорожденных отпрысков, каждый от другого отца и к тому же неизвестного происхождения. Представь себе, что у этой женщины, из-за того, что у нее приличных размеров дом, проходят уроки Закона Божьего. Я спросил об этом нашего приходского ксендза. «Все мы грешники», – ответил мне ксендз. И он наверняка прав. Конечно, встречаются и у нас женщины, которые ворчат в магазине: «Я себе отказываю в третьем ребенке, потому что мне не хватает на фрукты и одежду, а такая заводит себе восьмерых. Потом ее детей забирают в приют и содержат за счет наших налогов». Другие женщины говорят с завистью: «Этой-то хорошо. Балуется с разными парнями, сколько душе угодно, а волость ей еще подкидывает пособие. Баба и не собирается работать, как мы. Ходит словно королева, а мы тут вкалываем». Хочешь, чтобы я сделал об этом киносценарий или написал пьесу? Или описал своего друга лесничего, у которого никогда нет дров для кухонной плиты. Когда бы я к ним не приехал, его жена все время говорит об этом, а он обещает: «Мне ведь положена натуроплата дровами в лесу, завтра возьму трактор и привезу». Но не привозит, поскольку вечно занят чтением книг. В последнее время изучает Хайдеггера и Кьеркегора. В конце концов его жена разрубила доски, из которых он собирался сделать книжные полки, так что ему все же пришлось привезти прицеп дров. Мокрых, наполовину сгнивших. Что тебе еще рассказать, мой дорогой друг? Однажды у нас в деревне повесился двадцатилетний парень, сын богатых и набожных крестьян. Похоже, он влюбился без взаимности, и эта несчастная любовь привела его на чердак и надела петлю на шею. Представь себе горе и позор родителей, сына которых должны были похоронить в левом углу кладбища. Заплаканные, они пришли ко мне, чтобы я им как-то помог. Я отправился с визитом к ксендзу, захватив с собой трактат «О душевных болезнях» великого Эскироля, в котором этот замечательный врач утверждает, что каждое самоубийство является результатом психических нарушений, имеющих либо постоянный, либо временный характер. Ксендз старательно переписал текст Эскироля и поехал к епископу, а потом несчастного мальчика похоронили в месте, подобающем для христианина. Сейчас на могиле парнишки стоит прекрасный памятник, могу тебе показать, если хочешь… Нет, мой дорогой, вы любите демонстрировать собственные представления о деревне, драматические истории о бедных девушках с незаконнорожденными детьми, о страшных, в стиле девятнадцатого века, конфликтах во враждующих семьях польских Капулетти. А ведь ни одна девушка в моей деревне не выйдет замуж за того, кого ей выберут родители, она возьмет себе в мужья парня, которого полюбила или от которого забеременела. Пусть только тут какой-нибудь отец посмеет заикнуться сыну, что ему не нравится девушка, на которой тот собирается жениться, запретит ему хозяйничать в доме или не пообещает в недалеком будущем купить автомобиль. Он тут же останется один на этой земле. Ваши фильмы и передачи деревня воспринимает как сказания давно минувших дней. Для вас польское село является либо сосредоточием патриархальных, известных и примитивных добродетелей, либо клубком животных страстей. Между тем, по моим наблюдениям, здесь нет белизны, мрака и пурпура, а всего лишь серость и банальность. Конечно, не скрою, что я являюсь свидетелем и больших драм, которым Шекспир мог бы придать поистине огромные масштабы, но клянусь, ни одна из них тебя не заинтересует, поскольку она не влезает в вашу схему, пришедшую из девятнадцатого века. Ведь проигнорировал же ты историю о парнишке, которого хотели похоронить как собаку в левом углу кладбища? Мать этого мальчика могла бы стать новой Антигоной, а ксендз Креоном. А не приходит ли тебе в голову мысль, что эта беззаботная женщина, которая уже отдала восьмерых детей в приют, а сама ходит беременной в девятый раз, возможно, является современной Медеей? Медеей «страшно провинциальной»…

И Петр становится грустным, потому что я опять не хочу писать сценарий. Он садится на лошадь и едет в Дом творчества, а потом вертолетом возвращается в Варшаву.

А я – поскольку моя жена отсутствует, потому что ей снова пришлось где-то заночевать, – иду с визитом к лесничему, чтобы поговорить об экзистенциализме, или в дом агронома, чтобы пофлиртовать с его женой, это довольно красивая молодая женщина, по профессии учительница. Если ее муж дома, мы говорим о том о сем, а Зося заваривает специально приготовленный для меня чай пяти сортов, потому что именно такой я люблю, и смотрит на меня с нежностью. То же самое происходит тогда, когда ее мужа нет дома, только я в таких случаях говорю что-нибудь вроде: «А вы знаете, пани Зося, что лесничий вот-вот собирается привезти на пастбище в 138-м участке свежее и ароматное сено для оленей и серн?». И тогда пани Зося опускает глаза, на ее щеках появляется румянец. Она долго молчит, потом наконец отвечает: «Ах, не надо так спешить, хорошо?». Я с пониманием киваю головой: «Я даже сказал бы, что спешка нам вовсе ни к чему». Ей все еще кажется, что она снова сможет полюбить своего мужа, а я совершенно в этом не уверен. Раньше или позже мы встретимся на пастбище, хотя ее мужу двадцать пять, а мне сорок пять лет. Ибо нельзя второй раз полюбить мужчину, которого в семнадцать лет одарили большой и романтической любовью и который после свадьбы оказался ничтожным эгоистом. И так же сильно, как этого человека любили, его стали ненавидеть. Агроном Адам считает, что женщину завоевывают лишь один раз в жизни, а потом просто берут ее в жены и живут с ней. Агроном Адам оплодотворил свою семнадцатилетнюю жену в первую же брачную ночь, после чего сказал: «Раз ты хотела иметь ребенка, так ты им и занимайся, а я этого не люблю». Агроном Адам еще трижды оплодотворил свою жену, но поскольку трудно одновременно воспитывать детей, преподавать в школе и продолжать заочно учиться в институте, его жене пришлось уже трижды делать аборты. Когда у Зоси наступает период овуляции, она ложится спать в другой комнате, но и это не помогает, потому что муж берет ее силой. Зося дрожит перед каждым половым актом и говорит ему об этом, но он отвечает: «Так живут все женщины, впрочем, если хочешь, можешь скоблиться, ведь это не так уж и больно». В то же время агроном боится сесть в кресло у зубного врача, хотя у самого почти все зубы гнилые. Когда я ему говорю, что с такими зубами он вряд ли может понравиться какой-нибудь женщине, агроном отвечает, что ему это безразлично, поскольку он не собирается изменять своей жене. Когда Зося высказывает ему свои претензии, он удивляется: «Что тебе надо? Я не пью, не курю, не бегаю за девками. Ты где еще найдешь такого мужа?». И действительно, очень мало мужчин, которые не пьют, не курят, не бегают за юбками. Он даже при мне часто шепчет ей: «Ах, как я тебя сильно люблю. Ты мое единственное счастье». Но в такие моменты она отстраняется от него и стискивает зубы. Я заметил, что стиснутые зубы и злое выражение лица появляется у нее все чаще и чаще. Вот почему я знаю, что момент, когда мы встретимся на пахнущем сеном пастбище на 138-м участке, уже очень близок. Но, естественно, нам не следует торопиться.

Теперь стоит еще вспомнить о Розалии, которой двадцать восемь лет, она разведена, живет с пятилетней дочкой и работает зоотехником километрах в пяти от моего дома на конном заводе, где выращивают жеребцов. О Розалии мужчины говорят: «Это шлюха», а женщины рассказывают, что она спала с директором конного завода, со всеми инженерами, зоотехниками, конюхами и ветеринарами. По их утверждению, каждый, на ком надеты штаны, является потенциальной жертвой Розалии. Она красива, высока, худа, со смуглым лицом, черными глазами и длинными вьющимися волосами цыганки.

У Розалии есть любимый жеребец по имени Марс, на котором она почти каждый день ездит по полевым и лесным дорогам в высоких сапогах и плотно облегающих ее бедра брюках – всегда с непокрытой головой. Возможно, она знает, в котором часу и по какой дороге я гуляю по лесу, потому что иногда, но если честно, не так уж часто, я слышу на лесной тропинке топот копыт ее коня. «Добрый день пану», – говорит она мне с высоты седла, придерживая поводья. «Добрый день пани», – отвечаю я вежливо. Обычно мы довольно долго стоим на тропинке, она на лошади, я рядом с суковатой палкой в руке. Потом Розалия что-то говорит о погоде, некоторое время мы разговариваем о пустяках, и она уезжает, одаряя меня милой улыбкой. В последний раз Розалия спросила, почему я не езжу на лошади. «Вы прекрасно выглядели бы в седле, как герой фильмов о Диком Западе». – «Все это прекрасно, пани Розалия. Но вы, вероятно, не знаете, что многие из этих великолепных кавалеристов и сыновей Дикого Запада, шерифов и метких стрелков, как правило, в действительности имели большие проблемы с женщинами. В седле у мужчин легко травмируются яички. Я вам тоже советую ездить боком, по примеру древних амазонок».

Должен вам признаться, что по натуре я человек довольно тривиальный, люблю немного посквернословить, с удовольствием разглядываю цветные фотографии раздетых женщин, пошлепываю жену по заду и, если случится какая-нибудь неприятность, ругаюсь не хуже нашего кузнеца.

Моя мать всю свою жизнь восторгалась моим отцом. Разница в возрасте у них была двадцать лет. Я уже вырос, он постарел, а мать оставалась молодой и красивой, но отец всегда вызывал у нее восхищение, что меня даже немного раздражало. Когда-то вроде бы набожная, она, вскоре после свадьбы, перестала ходить в костел, ибо поняла, что человек не должен поклоняться двум богам, ведь один из них садился с ней за стол, гладил ее по голове, ложился с ней в постель.

Я ревновал мать из-за ее отношения к отцу, тем более, что ко мне она относилась совершенно иначе. Мамаша часто тыкала меня кулаком в спину, и не было насмешки, которой она меня бы не награждала. К примеру, мать без конца повторяла: «Генрик, ты брюзжишь, как старый холостяк». Однажды это услышал отец и сказал ей: «Во-первых, Цеся, не все старые девы и старые холостяки брюзги и странные люди. Во-вторых, они, вероятно, не женились или не вышли замуж, потому что у них были трудности с налаживанием эротических и просто человеческих контактов, быть может, они вели себя иначе, чем все остальные. Короче говоря, они именно потому-то и превратились в старых холостяков, что были странными людьми, а странные они вовсе не потому, что стали старыми холостяками». Мать казалась удрученной, поскольку считала, что нет ничего более прекрасного, чем супружество, которое является фактором спасения для женщины и мужчины. «Ты не права, Цеся, – сказал ей мой отец, – супружество не совершает чудес. Оно не меняет человека ни в лучшую, ни в худшую сторону. Моя врачебная практика показывает, что трудности, связанные с партнерством, как правило, усиливают в человеке имеющиеся у него основные черты характера. Если мужчина и раньше был экономным и заботливым, то теперь в браке у него наконец есть о ком беспокоиться и за кем ухаживать. Если он любил алкоголь, то полюбит его еще больше. Если был мотом, то теперь становится еще большим транжиром. Если был властолюбивым, то становится настоящим тираном, потому что теперь у него наконец появилась настоящая возможность кем-то командовать».

Думаю, что моя мать не была так глупа, как считали знакомые отца. Просто отец лишил ее мировоззрения. Это, однако, не мешало ей без конца отчитывать меня, поучать, давать затрещины, даже тогда, когда я стал студентом и приводил домой девушек.

Как-то раз вечером я доставил такое наслаждение Иольке, что любовные стоны, вероятно, долетели до кухни, где моя мать что-то готовила. И с этого дня она уже никогда не ругала меня, не пошлепывала и не делала саркастических замечаний. Похоже, мать признала, что теперь в ее доме двое мужчин.

Моей матери уже нет в живых – она умерла через три года после смерти отца. От рака, но все говорили, что от тоски по мужу. Я не спорю с этим мнением, ибо многим людям хочется верить, что можно умереть от тоски по любимому человеку. Впрочем, может быть, так оно и есть, и я тоже с течением времени начинаю понемногу верить в это. Приятно думать, что любовь может быть такой большой и прекрасной.

Я получил хорошее, хотя и довольно суровое воспитание.

Каждое воскресенье проходил торжественный семейный обед. На стол блюда подавала мать и лучшие куски подкладывала на тарелку отца, потом по очереди, в зависимости от возраста, получали еду и мы, три сына. Я был средним, поэтому мне доставались средние куски и таким же «середнячком», похоже, на всю жизнь и остался. За разговоры во время обеда без разрешения отца в худшем случае можно было схлопотать от отца пощечину, а в лучшем – приходилось с тарелкой идти на кухню. Поскольку я часто пытался высказаться по различным вопросам, то нередко получал по щекам или ел на кухне. К старости я немного поумнел и все реже высказываюсь в тех случаях, когда меня не спрашивают.

Своих детей я воспитываю подобным образом, однако приходится учитывать тот факт, что изменилось время и молодежи позволено высказываться даже тогда, когда их никто не спрашивает. Я также разрешаю сыну и дочери иметь собственное мнение по многим вопросам. Но одного я не переношу: хамства. Когда мой сын в пылу дискуссии со мной – а это уже было перед его экзаменами на аттестат зрелости – сказал: «Да что ты там, отец, в этих делах понимаешь», – я ударил его по лицу. Все это произошло во время прогулки по лесу. Он пришел домой с красной припухшей щекой. «Что случилось?» – спросила его мать. «Да ничего особенного, просто наткнулся на ветку», – буркнул он и убежал в свою комнату. Впрочем, это был последний случай, когда я его ударил. Что касается дочери, я никогда и пальцем ее не тронул и, похоже, моя жена права, считая, что я ее избаловал и отношусь к ней совсем иначе, чем к сыну. Но в дочери я всегда видел будущую женщину, а я считаю, что к женщинам следует относиться иначе, чем к мужчинам.

Современные принципы педагогики раздражают меня, а рекомендации доктора Спока просто смешат. Может, потому, что мне хорошо знакомы работы Фрейда, Адлера и Юнга. Партнерство, говорите?… Признаюсь, я даже не понимаю, какое значение вкладывается в этот термин. Если бы меня мой сын похлопал по плечу и спросил: «Как дела, старик?», то тут же оказался бы под столом. Какой он для меня партнер, раз не он меня, а я его содержу? Я не могу взять себе в партнеры мальчишку, который учится в старшем классе средней школы, или даже как сейчас, на четвертом курсе медицинского института. Пусть он сперва получит образование и узнает кое-что об окружающем мире, пусть обзаведется семейством, которое будет жить в дружбе и согласии, тогда мы попартнерствуем. А пока что я могу послушать, какие проблемы его заботят, поделиться своими, но все равно поступлю согласно своим убеждениям.

При всем при этом я всегда придерживался одного принципа, чего не могу сказать о моей жене: не вымещал своего плохого настроения на детях, не наказывал больше или меньше в зависимости от того, был ли я весел или грустен, и старался быть справедливым и снисходительным. Не избегал я также и рискованных тем, отвечал на самые интимные вопросы как сына, так и дочери. Друзья часто упрекают меня в том, что я деспот, тираню окружающих, воспитываю детей как обезьянок, и вообще жизнь моей семьи – это пытка и унижение. Так, к примеру, на моем столе в кабинете всегда стоит маленький колокольчик. Всякий раз, когда я работаю, а во время работы я люблю пить крепкий чай, я просто тихонечко звоню. По сигналу колокольчика новый стакан мне приносит жена, сын или дочь, и все они считают это знаком особого доверия. Как сейчас помню своего семилетнего сына, когда он с большим благоговением приносил стакан чая и бесшумно ставил его на стол. Если я был на него сердит, мать предупреждала мальчика: «Не ходи, отец отошлет чай обратно». Он просил: «Нет, мама, я тебя прошу, позволь мне это сделать. Папа так занят, что даже не заметит, кто ему принес чай». «Ты его не знаешь, он все видит», – вздыхала мать и разрешала ему нести чай. Как она и предсказывала, я отсылал его на кухню. Потом начиналось тихое посредничество матери, что мальчик это слишком принимает к сердцу, и тогда я делал вид, что не замечаю, кто мне ставит на стол чай. Кажется, после этого на кухне была большая радость: «Отец взял чай, он на меня уже не сердится». Я всегда считал, что ребенок должен заслужить любовь отца, ибо таким образом он может научиться добиваться любви и уважения других людей.

– Что самое интересное, когда мой сын готовился к экзаменам на медицинский факультет и все дни и ночи корпел над книгами, он как-то раз «одолжил» из моего кабинета колокольчик и осмелился позвонить. Жена и дочь влетели в его комнату: «Ты что, сопляк, сравниваешь себя с отцом? Пусть тебе когда-нибудь жена принесет чай, если захочет, или сын с дочкой, если они у тебя будут». Но у меня было другое мнение. Я заварил сыну чай, потом сам принес ему стакан. «Требую от вас всех одного, – заявил я, – уважения к своей и к чужой работе. Работа не бывает более или менее важной, если человек вкладывает в нее все свое сердце». И в моем доме было принято, что, когда я писал, никто не имел право включить радио или телевизор. Но когда занимались мой сын или дочь, или когда жена готовила какой-нибудь доклад, я тоже выключал радио или телевизор. В конце концов телевизор можно посмотреть и у знакомых. Не знаю, вероятно, это и есть партнерство родителей и детей?

Однажды я пошел на так называемый «выселок», где живут рабочие-лесозаготовители. Некоторые жили в страшной нищете из-за пьянства мужчин и лодырничанья женщин. Я попросил, чтобы тринадцатилетний мальчик за деньги вымыл мне машину. Мне ответили: «Ну что вы, господин, он еще успеет в жизни наработаться». Моему сыну приходилось мыть не только мою, но и чужие машины. Ежегодно по крайней мере две недели каникул он посвящает тому, чтобы нарубить дров на всю зиму. Через окно своего кабинета я вижу, как он, худой, вытирая пот со лба, раскалывает топором на пеньке тяжелые колоды и потом, прихрамывая, относит дрова к сараю. В такие моменты я не могу писать, кусаю губы, и слезы не дают мне прочесть напечатанные на бумаге буквы. Дело в том, что у моего сына только одна стопа и он носит протез. Это случилось очень давно. Простите за то, что я не буду об этом распространяться, не буду описывать время, когда он ходил на костылях и смотрел, как другие дети играют в волейбол, бьют по мячу, бегают, танцуют, ездят на велосипедах. Пусть останется моей тайной, сколько раз, там в лесу, когда меня никто не видит, я вдруг приседаю, словно кто-то меня пнул ногой в живот, заслоняю лицо и, съежившись, долго не двигаюсь с места. Но потом я возвращаюсь домой и продолжаю относиться к сыну строго и требовательно, словно он такой же как все. Ругаюсь, если он не вымоет машину, не очистит яхту, не принесет воды из колодца или плохо сложит дрова. Никогда ни с одним человеком, ни с женой, ни с дочерью, ни с кем-то из посторонних я не говорю о его ноге, словно это не имеет для меня значения. Но и он, и я, и моя жена, и дочь знаем, что это неправда.

Когда моему сыну было шестнадцать лет, ему очень нравилась дочка директора конного завода, хорошенькая блондинка с голубыми глазами. Однажды вечером, когда мы в сумерках стояли с сыном на крыльце, по дороге мимо моего дома проходила эта девушка со своей знакомой, вероятно, приезжей. Мы слышали, как дочь директора сказала: «А здесь живет писатель. У него есть сын. Но знаешь, он колченогий».

Я сделал вид, что не слышу. Так же поступил и мой сын. Он крикнул девушкам: «Привет, куда идете?». И, прихрамывая, пошел на прогулку в сторону леса. А я вернулся в свой кабинет, зажег свет, потом долго сидел, склонившись над своей пишущей машинкой. Разные мысли и слова приходили мне в голову, но в конце концов я просто написал:

«Сынок! Человек оказался существом, хуже всего подготовленным к жизни, а ведь он правит миром. У адмирала Нельсона был только один глаз, на войне потерял глаз и Кутузов. Бетховен был глухим. Демосфен заикался. Ты знаешь, как я боялся воды, а ведь я, как ты утверждаешь, стал хорошим яхтсменом. Ты говорил, что в будущем хочешь стать врачом. Мало быть только врачом. Ты должен стать великим врачом. И тогда все забудут о твоей ноге, самые красивые женщины будут добиваться твоего расположения. Возможно, величие и сила человека кроются в его слабости.

Твой отец».

Я вынул напечатанный лист бумаги из машинки, отнес в комнату сына и положил ему на кровать.

Думаю, что он нашел эту записку и прочитал ее. Но мы об этом никогда не говорили.

Теперь я расскажу о моей жене, Барбаре, которая, несмотря на свои сорок лет, еще очень красивая женщина, среднего роста, с пушистыми рыжевато-блондинистыми волосами, карими глазами, светлой кожей. Шея у нее гладкая, как у молодой девушки, округлые щеки, неглубокие морщинки в углах глаз, да и то, вероятно, оттого, что она часто смеется. Я выгляжу с ней рядом как мрачный, худой, сгорбленный астеник с иронической улыбкой на лице. Никто не верит, что это я научил ее быть веселой, а ведь когда-то Барбара была совершенно другой. Веселье у нее проявляется прежде всего в глазах и в женственных движениях, а это приводит к тому, что когда я на нее гляжу или она смотрит на меня, даже самые большие мои проблемы становятся не такими важными и их легче перенести.

Когда я с ней познакомился двадцать лет назад, она была необыкновенно красивой женщиной, официанткой в кафе, куда я приходил еще будучи начинающим писателем, чтобы встречаться с такими же молодыми литераторами. Барбара десять лет прожила в Советском Союзе, куда ее родители уехали, чтобы спастись от гитлеровцев, и бегло говорила по-русски. Я уговорил ее поступить на русскую филологию. Отдельную главу и, вероятнее всего, как-нибудь в другой раз, я посвящу тем проблемам, которые приходится пережить молодому писателю, когда его жена учится в вузе, а в доме двое детей.

О женщинах я знаю много, потому что Барбара не была моей первой любовью, случались у меня флирты и во время нашего супружества. Мне кажется, что некоторые женщины похожи на инструмент с одной струной. Как только коснешься этой струны, она издает только один, всегда одинаковый звук и тон; даже сам выдающийся скрипач Кулька не сыграл бы на этой струне концерт Паганини. А бывают женщины с сотнями струн, как фортепьяно или клавесин. Человек, лишенный слуха и умения играть, потренькает одним пальцем какую-нибудь мелодию, но если появится виртуоз, то ты услышишь музыку всего мира. Слушаешь и плачешь. Слушаешь и смеешься. Слушаешь, и у тебя появляется чувство, что ты беседуешь с Богом. Из моей жены я писательским скальпелем выкроил несколько женских образов для своих книг и театральных пьес: святую Жанну д’Арк, прелестную идиотку, придворную даму, кокетку, Марию-Антуанетту, римскую матрону и уличную шлюху. И думаю, присмотрись я к ней поближе, то обнаружу еще кого-нибудь.

Ругаемся мы редко, в основном из-за детей, их воспитания. Иногда мне кажется, что она не понимает меня достаточно глубоко и не пытается войти в мир моих писательских сомнений и страхов. Время от времени она просто смешит или злит меня, особенно если ревнует или упрямо и вопреки очевидному утверждает, что я необыкновенно красив и все женщины, какие встречаются на моем пути, старые и молодые, хотят лечь со мной в постель. Ее ревность иногда кажется мне какой-то странной, даже неестественной. Когда я возвращаюсь из заграничной поездки или просто подольше плаваю по озеру или гуляю в лесу, потом, уже лежа в кровати, она начинает выпытывать: «Скажи мне честно, ты мне изменял? Ты встречался на пастбище с Зосей, правда? Я знаю, что она в тебя немного влюблена». Когда-то я горячо все отрицал, но потом понял, что она мне все равно не верит и к тому же производит впечатление немного разочарованной. Поэтому я признаюсь теперь в изменах, на самом деле имевших место и вымышленных, конечно, чаще всего в последних, ибо настоящих бывает не так уж много. И тогда она тихо лежит рядом и вздыхает: «Ну, конечно, понимаю. Такой мужчина, как ты, не может быть собственностью одной женщины. Они чувствуют, что ты король пениса». Вы смеетесь? Я тоже смеюсь по этому поводу, но признаюсь, что приятно слышать такие слова, даже если они не соответствуют действительности. А впрочем, если над этим вопросом подумать как следует, то, несмотря на свой возраст, я не столь уж плох, раз так утверждает моя жена, тем более, что ей об этом больше известно, чем вам. Лежу рядом с ее теплым телом, думаю о «короле пениса», гордо выпячиваю свою худую грудь, а она говорит: «Сегодня, во время моей поездки в Бобровники, молодой учитель подошел ко мне и, краснея, сказал: „Какая у вас красивая брошка на груди“. И представь себе, Генрик, он, дотронувшись до этой брошки, задержал ладонь на моей кофточке». Я возмущенно воскликнул: «А что ты ему на это?». «Да ничего. Пусть убедится, какие у меня упругие груди, хотя я родила двоих детей. Ну, посмотри сам, права ли я?». Говоря это, она распахивает ночную рубашку и поднимает груди вверх, чтобы я мог их коснуться. Так у нас обычно все и начинается, впрочем, такое бывает довольно часто.

Думаю, что Барбара немного похожа на мою мать, хотя одновременно очень от нее отличается. Моя мать никогда не работала и всегда жила за счет моего отца, Барбара работает и живет своей жизнью. Но как моя мать в отце, так и Барбара уверена в моем всемогуществе и необыкновенной талантливости. Именно она уговорила меня сдать на водительские права и купить автомобиль, хотя и мать, и мои дети считали, что я не должен этого делать из-за своего неровного характера. Она же убедила меня заняться парусным спортом, а потом и сдать документы на рулевого яхты. Хотя мои друзья утверждали, что я слишком уж хило выгляжу для яхтсмена. Наконец, она подала мысль переехать в деревню, когда заметила, что мне осточертели все литературные морды в нашем городе. А ведь я очень боялся бросить работу в редакции и с ужасом думал о том, на что мы будем жить в этих лесах. «Я заработаю на жизнь, – сказала она, – а кроме того, ведь у тебя талант и там ты сможешь его развить».

В одной серьезной книге мы прочитали, что для нормального развития ребенка, как девочки, так и мальчика, особенно в период созревания, в доме должен быть властный отец и уступчивая мать. Вот почему я не вхожу в кухню, не заглядываю в кастрюли, не завариваю ни чая, ни кофе, это дозволено делать только моей жене, дочери или сыну. Барбара с гордостью повторяет детям: «Ваш отец никогда в жизни не вымыл за собой тарелки, когда-то всю посуду мыла его мать, а потом я и вы». Моя жена говорит об этом также в компании взрослых людей, в связи с чем некоторые считают ее идиоткой. А хуже всего то, что она говорит неправду. Потому что в те годы, когда она получала образование, именно я занимался детьми, готовил обеды, мыл посуду, делал с ними уроки. Но дети этого не помнят. Конечно, теперь все не так; зачем мне мыть посуду, если в доме живут почти взрослые дети. А когда они уезжают в интернат или в студенческое общежитие – я не пачкаю много посуды и складываю ее в специальный тазик. Через день посуду моет моя жена. Я сам готовлю себе завтраки и ужины, подогреваю приготовленный обед, но дети этого не видят. Поэтому у детей и знакомых я пользуюсь репутацией старорежимного деспота, который тиранит жену и детей, сам пуговицы не пришьет, не выгладит брюк, не говоря уже о том, что и не подумает выстирать себе носки или рубашку. И даже я сам иногда начинаю верить в то, что я именно такой, как они думают.

Меня часто раздражает отношение Барбары к нашей дочери, Уршуле. Оно чем-то напоминает мое отношение к сыну – довольно суровое.

Один великий эндокринолог сказал мне, что пол ребенка определяет не вид его внешних половых органов, а психическое осознание собственного пола. Оно вроде бы формируется до третьего года жизни. Поэтому своему маленькому сыну я посоветовал гордиться своим маленьким членом и научил его, когда он им писал, чертить разные фигуры на снегу, на стенах и заборе. А дочери я внушал, что нет ничего более прекрасного, чем ее маленькая розовая ракушка, и вообще как чудесно быть девочкой, а потом женщиной. В свою очередь для женщины нет большей радости, чем сделать что-то приятное любимому мужчине. А поскольку для маленькой Уршульки этим самым любимым мужчиной был я, то она без конца убирала мою комнату, нянчила «наших детей», то есть кукол, и выпекала различные пироги из мокрого песка, которые я «съедал» с большим аппетитом, а я в свою очередь расчесывал ее длинные волосы, прикалывал банты, целовал. Я никогда не разрешал ей носить брюки, влезать на деревья, в крайнем случае девочке можно было заниматься гимнастикой, много плавать и ездить на велосипеде. Я никогда ей не позволял колоть дрова и топить печь, а говорил: «Это мужское дело». Когда она садилась в машину, я открывал перед ней дверь, всегда и везде пропускал впереди себя. Когда она немного подросла, я говорил ей слова, которые вам, возможно, покажутся возмутительными: «Не бывает дружбы между мужчиной и женщиной. Между мужчиной и женщиной может быть только любовь. Не будь просто дружком ни для одного парня, не давай себя ни одному соученику похлопывать по плечу или по спине, отойди от ребят или девушек, если при тебе они произнесут какое-нибудь бранное слово или грязно выругаются. Никогда не веди себя как парень, не ходи и не садись как мальчишки. Помни, что существуют женщины настоящие и ненастоящие, то есть такие, которые уподобляются мужчинам. Встречаются и ненастоящие мужчины, которые стали похожими на женщин. Ищи лишь настоящих мужчин, даже среди своих товарищей, и водись только с ними. Ты их узнаешь по тому, что они с удовольствием несут твой портфель из школы, по тому, как ударят парня, который при тебе выругался или задел тебя. Но не презирай мужчин за то, что они тебе оказывают услуги, не показывай им свою власть. Если, защищая тебя, мальчик будет избит, не иди за более сильным, а подними своего защитника с земли, возьми его портфель, вынь носовой платок и оботри его лицо. С этого момента будь с ним мила, потому что он показал себя храбрым и достойным человеком. Не доверяй мальчишкам, которым родители дают много денег, презирай физическую силу. Презирай тех, которых ты поймала на лжи, а цени тех, кто готов признать свои ошибки и отвечает за них. Если заметишь, что парень кого-то обманул, даже для того, чтобы сделать тебе приятное, больше не встречайся с ним, потому что может наступить день, когда он захочет обмануть и тебя, чтобы сделать приятное или понравиться другим. Ты мне рассказывала о мальчике, который пригласил тебя в кондитерскую полакомиться пирожными, а потом – как он тебе позже сказал – в шутку сбежал, не заплатив по счету. Никогда больше с ним не встречайся. Когда он вырастет, возможно, так же будет стараться избегать всякой ответственности. Если какой-нибудь парень принесет тебе зимой прекрасный букет роз, а ты любишь цветы, не принимай эти цветы, сначала узнай, откуда у него деньги. Не слушай признаний своих подруг, не рассказывай им о своих интимных переживаниях, ибо ни они, ни ты не скажете друг другу правды; если тебе хочется перед кем-то высказаться, сделай это перед симпатичным и достойным доверия мальчиком, внимательно выслушай его признания и постарайся его понять. Помни, что тебе придется прожить жизнь не с подругой, а бок о бок с мужчиной, которого тебе надо будет понимать. Помни, что хоть мужчина и кажется тебе сильным и уверенным в себе, но душа у него столь же нежная, как самый хрупкий механизм; не играй с ним, ибо этот механизм можно испортить. Помни, что на самом деле взрослеют лишь женщины, а у мужчин это случается довольно редко. Постарайся быть самым значительным событием в жизни любого мужчины и прилагай усилия, чтобы все время меняться, дабы он постоянно находил в тебе что-то новое. И помни, что все происходящее между любящим мужчиной и любящей женщиной не бывает ни противным, ни отвратительным. Помни, что ты пришла в мир для того, чтобы любить, а не ненавидеть, как сказала Антигона. Думай о развитии своей человечности, но знай также, что как женщина ты можешь состояться только в любви и через любимого мужчину. Не говори своему любимому мужчине, что ваш ребенок или дети для тебя важнее всего, он почувствует себя обиженным и уйдет к той, для которой снова станет самым важным. Знай, что любовь женщины разделена: она иначе любит детей, а иначе мужчину. Помни, что воспитание детей – это всего лишь эпизод в вашей жизни; детям надо идти своим путем, а ты должна продолжать жить со своим мужчиной. Уважай своего мужчину и будь ему послушна, но не давай себя унижать, ибо, кроме того, что ты женщина, ты еще и человек. Если кто-нибудь тебе скажет, что твой мужчина тебе изменяет, не бросайся сразу на него с обвинениями, а сначала подумай, нет ли тут твоей вины. Если узнаешь, что он тебе изменил, задумайся, но приди в ужас, если услышишь, что с другой он делит свои заботы и мечты. Умей многое прощать, даже измену, но не прощай безответственности за твою судьбу и судьбу твоего потомства. Помни, что нет мужчин с некрасивыми лицами; некрасивой может быть только душа мужчины. Если ты встретишь настоящего мужчину, иди за ним, хотя тебе, возможно, придется страдать, однако это страдание покажется тебе сладостным. Знай, что самым большим наслаждением для женщины является сотворение мужчины, ибо мужчиной человек становится через женщину. Помни, что самым прекрасным чувством в мире для человека является любовь. Ее нельзя купить, выклянчить, получить в подарок от родителей. Любовь нужно завоевать».

Так я говорил своей дочери, пока она подрастала, ибо я знал, что она не очень красива и если хочет быть любимой, должна стать женственной. Но жена как будто никак не могла простить ей того, что она не так красива, как сама Барбара в молодости, и постоянно поглядывала на нее с недовольством, ругая и отчитывая девочку. Она предъявляла мне претензии за то, что я больше внимания уделяю воспитанию дочери, чем сына. Дочка ей отвечала тем же самым – была строптивой, непослушной, скрытной. Любой пустяк вырастал до масштабов огромного конфликта; мне приходилось их успокаивать, используя все свое дипломатическое искусство, чтобы не восстановить против себя ни одну из сторон.

Помню день, когда моя четырнадцатилетняя дочь удивительно робко вошла в мой кабинет и встала рядом пристыженная, словно сделала что-то плохое. «Отец, – шепнула она, – ты меня спрашивал об этом. И это случилось сегодня». Я обнял ее и посадил на колени, мою уже такую большую девочку, а она спрятала лицо на моем плече и расплакалась. «Это прекрасно, – сказал я, – с сегодняшнего дня я к тебе уже буду относиться иначе, и сейчас ты последний раз сидишь у меня на коленях. Ты перестала быть ребенком». А дочь заплакала еще горестнее, словно ей было жаль того, что она перестала быть ребенком, что я не буду ее больше целовать и сажать на колени. Но я не принимал близко к сердцу ее слезы, потому что женщины часто в таких случаях плачут. Вечером я попросил жену, чтобы она была с ней поласковее и не ругала ее, потому что в такие дни девочка имеет право быть немного более капризной и нервной. «Ах так, – проворчала жена, – значит, она сначала тебе, а не мне, рассказала о случившемся. Считаю, что она бесстыдница». В этот момент жена показалась мне довольно мелочной и глупой бабенкой.

Вскоре в нашем доме дошло до ссоры между Барбарой и Уршулой. Причиной стали какие-то рубашки, которые Уршула развесила в кухне на веревке, где обычно сушились кухонные полотенца.

«В этом доме распоряжается только одна женщина, – кричала жена. – Я! Слышишь, Уршула? Я, только я, понимаешь? Никто, кроме меня, не имеет права хозяйничать в кухне. Свои трусы, рубашки, колготки можешь развешивать на чердаке. Хозяйничать будешь на своей кухне».

Уршула прибежала ко мне, рыдая. «Мать меня ненавидит! – кричала она. – Она ревнует к своей кухне, к тебе, потому что считает, будто бы я у нее тебя отнимаю».

Я пришел в ужас. Чувствовал, что, если я сделаю неверный шаг, произойдет катастрофа. Я неожиданно понял, что передо мной открылась неизвестная мне сторона характера жены. Я раздражал Барбару своим внимательным отношением к дочери, тем, что пробуждал в ней и подчеркивал ее женственность за счет жены, которая хотела быть единственной и неповторимой женщиной в моей жизни.

Я посадил Уршулу в свое кресло. Какое-то время я ходил по комнате, а потом попытался сформулировать то, о чем думал: «Вспомни, я всегда становился на твою сторону, я тебя любил, люблю и буду любить. Чаще всего в душе я признавал твою правоту, хотя, может быть, не всегда говорил об этом. Но сейчас права она. В этом доме может хозяйничать только одна женщина, поскольку в моей жизни существует только одна женщина. Она. Не пытайся ни в чем ограничить права матери, ведь она сейчас в таком возрасте, в котором женщина все больше и больше думает о старости и очень боится за свою женственность. Ты не права, считая, что она тебя ненавидит. Она тебя любит как свою дочь, но подозрительно относится к твоей юной привлекательности. Она похожа на человека, который боится, что потеряет должность, небольшую должность в своей кухне и в своих владениях. Не пытайся соперничать. Будь только дочерью и убедишься, что она станет для тебя матерью. Не хозяйничай в доме, спрашивай ее, советуйся с ней».

«Мать меня обидела, она должна передо мной извиниться», – упрямилась Уршула.

«О нет, – заявил я твердо, – если бы я ее заставил это сделать, то признал бы в тебе другую женщину, ибо только женщины, если они обижают одна другую, должны просить друг у друга прощения. Я могу принять только одну версию: мать накричала на свою дочь за непорядок в кухне. Тут не будет никаких извинений, потому что здесь у нас не салон, не встреча за чашечкой кофе, а семейный дом. Тебе придется проглотить то, что сказала мать, и в следующий раз не спорь с ней».

«Выходит, это мне надо у нее просить прощения?» – пыталась иронизировать Уршула.

«Никто не извиняется перед матерью за то, что она отчитала ребенка, но и от нее не требуют извинений».

Уршула вышла от меня немного надутой, однако перевесила белье на чердак. Правда, с тех пор конфликты случались все реже и реже, возможно, потому, что Уршула стала больше считаться с матерью, а может быть, из-за того, что она через какое-то время просто переехала в интернат и только по воскресеньям приезжала домой.

Однажды, когда моя дочь еще ходила в восьмой класс, она принесла мне вырезку из газеты:

«Экспресс Вечорны». № 58

Трагический финал любви подростков.

Узнав об измене, он выстрелил в свою девушку, тяжело ее ранив, после чего явился в милицию.

В одном из подваршавских поселков по соседству жили 14-летняя Анна П. и 16-летний Зигмунт З. Они каждый день вместе ходили в школу. Вначале Зигмунт З. хорошо учился, и преподаватели не имели с ним никаких проблем. Но в шестом классе произошли изменения к худшему. Ему пришлось трижды оставаться на второй год в одном и том же классе. Именно в это время между Анной и Зигмунтом вспыхнула большая любовь.

Как-то летом Зигмунт нашел в ручье, протекающем около их поселка, старый карабин, который там, вероятно, лежал еще со времен войны. Он вытащил его из воды и убедился, что ствол и затвор, а также ствольная коробка находятся в рабочем состоянии. Парень вычистил заржавевшие части, сделал деревянный приклад и из карабина соорудил так называемый обрез. Ему удалось найти штук двадцать патронов. Оружие он спрятал в кладовке родительского дома. О своей находке Зигмунт рассказал девушке, а потом вручил ей два патрона, чтобы она зашила их в свой плащ, заявив: «Запомни, Аня, если ты мне когда-нибудь изменишь, то одну пулю я пущу в тебя, а вторую в себя».

Между тем Зигмунта З. задержала милиция за кражу мопеда, и суд по делам несовершеннолетних преступников приговорил его к заключению в исправительно-трудовой колонии. В колонии он учился на слесаря и одновременно ходил в школу, где закончил седьмой класс. Когда он находился в колонии, его невеста – как он ее называл – была приглашена на свадьбу своей двоюродной сестры, где познакомилась с другим парнем. Анна рассказала об этом своим подругам, что, к сожалению, тут же стало известно Зигмунту, который как раз получил отпуск из колонии.

Возмущенный Зигмунт З. пришел ночью к дому Анны П., пряча под плащом взятое из тайника оружие. Когда девушка вышла, они вместе пошли в лес. Здесь произошла драматическая ссора. Когда девушка призналась в измене, парень, крикнув: «Прощай, Аня», быстро вынул обрез и с близкого расстояния выстрелил девушке в грудь. Анна упала на землю, Зигмунт попытался покончить с собой, однако решил, что это наказание будет для него слишком мягким. Он сам явился в милицию.

Бедная девушка получила тяжелое ранение и до сегодняшнего дня находится в больнице.

Врачи-психиатры признали, что Зигмунт З. действовал в состоянии аффекта, вызванного известием об измене его возлюбленной.

Воеводский суд в Варшаве, исходя из того, что Зигмунт З. в момент совершения преступления был несовершеннолетним, решил содержать его до совершеннолетия в исправительно-трудовой колонии. Суд разделил мнение экспертов-психиатров, что обвиняемый действовал в состоянии аффекта.

– Я взяла эту статью для тебя у одной из подруг, – объяснила Уршула. – У нас все ее читали. Вот как выглядит настоящая большая любовь, правда, папа? Ромек написал об этом песню для нашего школьного ансамбля.

Я нахмурился:

– Никакая это не любовь, – буркнул я. – Если мужчина любит женщину, то не хочет причинить ей зла. Даже если она уходит с другим. Страдая, он одновременно радуется, что любимая счастлива.

– А все же судьи решили иначе, чем ты. Они приговорили его только к содержанию в колонии, поскольку признали, что он действовал в состоянии аффекта, ты же сам читал.

Я разозлился еще больше:

– Эти судьи не знали, что граница между любовью и ненавистью изменчива. Трудно определить, когда любовь превращается в ненависть, которую вызывает уязвленное самолюбие. Он любил не ее, а себя.

Я подумал, что и я, и тысячи таких же как я отцов не хотели бы класть в гроб пятнадцатилетнюю дочь, а потом смотреть, как по земле безнаказанно ходит ее убийца, а все потому, что он без конца говорил о любви. В мире происходит много несправедливостей, ибо люди имеют неправильное представление о чувстве, которое зовется любовью.

– Если кто-то, Уршула, клянется, что не может жить без тебя, – сказал я, – то ничего не мешает ему лишить себя жизни. Но почему он должен лишать жизни тебя? А сам посидит годика два в колонии, все им будут восхищаться, слагать о нем песни и баллады, а потом он влюбится в другую и будет с ней жить долгие годы.

И когда я себе представил мою Уршулу, лежащей в гробу, в цветах, ее похороны и свою пустоту, меня охватила такая ярость, что я начал бегать по комнате, выкрикивая:

– Ложь, Уршула! Та любовь, которой вас учат – это обман. Писатели и поэты – самые большие лжецы, потому что они оправдывают убийства, совершенные такими парнями, как этот Зигмунт. Нет, поэты не лгут. Не все поэты лгут. Петрарка не убил свою Лауру. Однако ложью является утверждение, что из-за любви можно убить ту, которую обожаешь. Настоящая любовь – это прощение.

А моя дочь стояла, глядя на меня с изумлением, вот эта моя маленькая женщина, которую я на миг вообразил лежащей на кладбище, в могиле, покрытой венками.

– Все постоянно говорят о любви, – сказала Уршула. – И ты, и они, и мы. Скажи, как выглядит настоящая любовь? Дай мне почитать какие-нибудь книги об этом. Я хочу знать правду о любви.

– Книги? – воскликнул я. – Десятки книг о любви стоят на полках в моем кабинете. Сейчас я принесу их наверх в твою комнату.

Я пошел в свой кабинет, в котором со всех четырех сторон – за исключением окна с видом на озеро и небольшого кусочка стены, где висит оправленный в рамку мой патент рулевого, – находятся полки с книгами. Я начал быстро снимать книги с полок, словно вытаскивал снаряды из какого-то огромного снарядного ящика и с большой их стопкой направился к дочери.

Но когда я услышал первый скрип старых деревянных ступенек, меня неожиданно охватил страх, мне показалось, что тошнота подступила к горлу, и я почувствовал отвращение. На пятой ступеньке я остановился, а потом вернулся к себе, придавленный тяжестью бумажных поленьев, которые мне хотелось сжечь.

А теперь я вам расскажу о Гансе Иорге. О докторе Гансе Иорге.

Все в этом человеке мне казалось антипатичным. Высокая, худая, чуть сгорбленная фигура, маленькая головка, на полных губах улыбочка – то ли мягкая и преисполненная снисходительности, то ли иронично-злорадная, взгляд быстрый, но холодный. И голубые глаза – слишком светлые, часто пропадающие за блеском толстых стекол.

Первый раз я увидел его в потемневшем от старости хрустальном зеркале, когда я присел на корточки, чтобы на свои туфли надеть войлочные музейные тапки. Он тоже опустился на колени, как обезьяна подражая всем моим несложным движениям при завязывании шнурков и натягивании на туфли бесформенных тапочек. Потом почти плечом к плечу, в группе каких-то немцев с гор Граца, мы переходили из зала в зал, сосредоточенные, с некоей набожностью и почтением, с которыми мы обычно вынуждены относиться к прошлому.

– В этом кресле 22 марта 1832 года умер Иоганн Вольфганг Гете, – говорила экскурсовод. – Обратите, пожалуйста, внимание на то, какой скромной была его спальня. Только кресло со скамеечкой для ног и сосновая кровать, а на стене зеленовато-белый коврик, придающий теплые тона комнате. Два столика, термометр, два барометра, один из них сделан из простой бутылки. И ничего больше. Ни картин, ни скульптур, ничего общего с великолепием предыдущих залов…

Так я шептал, а у него губы слегка дрожали, словно и он повторял те же самые строфы, которые звучали на уроках немецкого у фрау Хильды Грюнштейн, в последнем классе лицея я должен был их не только знать на память, но и мгновенно разбирать и собирать, как части винтовки. Герман тогда был милым силачом, а Доротея имела формы девушки, которая два раза в неделю приходила убирать квартиру моих родителей. С невинной миной и чистым взглядом, я смотрел в глаза фрау Хильды Грюнштейн и высокопарно декламировал описание Доротеи:

Красной шнуровкой у ней приподнята выпуклость груди;

Плотно черный корсаж облегает стройную спину.

И я видел эти груди Доротеи – сильные, распирающие ее клетчатую блузку, две большие белые дыни, о которых я думал, засыпая, а потом утром тщательно складывал пижаму, чтобы мать не заметила пятен ночной поллюции.

– Kennst du das Land, wо die Zitronen blьhen?6– декламировал я фрау Грюнштейн, и с нашей уборщицей в клетчатой блузке входил в эту страну, в безлюдные леса, дикие ущелья, и уединенные места, полные необузданных ручьев, где витал запах девушки, подметающей пол.

Он тоже что-то шептал, словно молился в церкви Великого Олимпийца, возможно, повторял те же самые строки или что-то из «Фауста», «Ифигении в Тавриде», «Римских элегий» или «Геца фон Берлихингена» – и я почувствовал к нему симпатию.

В широко раскинувшемся парке, тут же за домиком Листа в Гартенхаузе, где экскурсовод обращала наше внимание на скромную конторку, за которой, стоя или присев на высоком табурете, похожем на седло, Гете писал, – этот человек впервые ко мне обратился:

– Посмотрите на печь. Она потрясающая! Кажется, сделана из листовой меди. Хотел бы я нечто подобное иметь в своем доме. Какая легкая, элегантная и одновременно необыкновенно полезная.

Он как будто не заметил моего неприязненного взгляда, потому что я не увидел смущения на его лице. Этот человек правильно говорил по-немецки, но все же чувствовалось, что прекрасный немецкий не является его родным языком.

Только иностранец мог так по-хамски вести себя. Я терпеть не мог подобных типов. Для него только то было прекрасным, что имело практическое значение, вроде этой печи в кабинете поэта. Именно такие, как он, брали мои рукописи и, взвешивая их в руке, говорили: «Кто это будет читать, скажите пожалуйста? Кому это нужно?». Словно кому-то могло быть нужным известие, что где-то существует край лимонных рощ в цвету. Да, существуют такие края, я даже там был, но возвращался таким же беспомощным, еще более опустошенным. Руки, которые я протягивал с просьбой любить меня, уже давно перестали меня слушаться, так что я их теперь даже не поднимал.

В парке ярко светило ослепительно холодное солнце. С шелестом падали листья желтые, золотистые, бурые. Белая скамейка в чисто подметенной аллее – это и в самом деле было единственное место, где я мог переждать то время, когда Иоанна запакует свои чемоданы. Тогда мне не надо было провожать на вокзал эту свою Лотту, покидающую Веймар с распухшими от плача глазами. «За две недели общения с тобой я постарела на десять лет…»

Веймар. Паломничество к святым местам. Кто не верит в Бога, а нуждается в святости, должен совершать паломничество к большим замкам, маленьким дворикам, убогим мансардам, рассматривать старые чернильницы, заостренные гусиные перья, просиженные кресла и жесткие табуреты, отшлифованные святыми ягодицами. Веймар, Sturm und Drang7. Концерт Марии Шимановской8. Ульрика фон Летцов. Иоганн Себастьян Бах. Проповеди в Гердеркирхе. «Лоэнгрин» Вагнера, «Нибелунги» Геббеля; Виланд, Мицкевич и медальон Давида д’Анже; Кристина Вульпиус, Шарлотта фон Штейн, Лукас Кранах, «Von deutsche Art und Kunst»9, величественная голова Юноны, Шиллер, «Fruchtbringende Gesellschaft»10, концерты Листа, желтые, золотистые листья, бронзовая, а возможно, медная печь, прекрасная и практичная.

Письмо от 1 мая 1766 года: «Ты права, делая из меня святого, таким образом ты удаляешь меня от своего сердца. Тебя, святую, я не могу сделать еще более святой, поэтому мне остается только постоянно мучиться». О, святая Шарлотта! Сколько реликвий скрывает твое платье! Мы не животные, которыми правит закон копуляции, для нас остается сладкая терзающая мука несостоявшегося акта. Веймар, 15 марта 1786 года: «У меня есть только два Бога: Ты и сон». Веймар, 10 мая 1785 года: «Ты никогда мне не напишешь, пока я об этом не напомню. Как ты себя чувствуешь? Откликнись дружеским словом. Любимая. Между четырьмя и пятью поднимается воздушный шар». Лейпциг, вечером 10 ноября 1767 года: «Ты далеко, а что значит холодная бумага по сравнению с Твоими горячими руками?». Pardon, Messieurs, que je vous ai fait attendre. Il m‘est tres agrйable de voir, les amis de Madame Szymanowska, qui m’honore aussi de son ammittiй. Elle est charmante comme elle et belle et gracieuse comme elle est charmante11… Предлагаю, чтобы ты со мной встретилась в Бланкенхане. Я выехал бы верхом в нужное время. Когда мы находимся в жесточайшей нужде…».

И снова этот неприятный чужой человек:

– Могу ли я к вам присесть? Простите, что я навязываюсь, но я здесь чужой. Уже две недели я брожу по Веймару, пытаясь хоть как-то проникнуться странным климатом этого города, вы ведь понимаете, что я имею в виду, правда? Вы меня извините, что там, в музее, я, может быть, слишком уж назойливо поглядывал на вас, но меня заинтересовало, что вас привело в дом великого поэта, который так давно умер и все же живет – в вас, во мне. Нет, нет, прошу не возражать и не соглашаться. Ведь это, в сущности, не имеет никакого значения, хотя я уверен, что вы любите литературу так же, как когда-то любил ее я. То, что я тогда чувствовал, было слепой любовью, сейчас я смотрю на свой идеал несколько другими глазами. Знаю, что и он не без недостатков.

– Неужели вы тоже пишете? – заинтересовался я.

– О нет, упаси Бог. Впрочем, почему я сказал «упаси Бог»? Ведь это так прекрасно – уметь хорошо писать. Да, я когда-то хотел стать писателем, но мой отец, довольно известный врач, заставил меня изучать медицину. Сейчас я много путешествую. Люблю знакомиться с новыми людьми. Мне сорок пять лет. А вам? Простите, может, я у вас отнимаю время. Вдруг вы хотите побыть один?

Я посмотрел на часы. Иоанна, вероятно, уже запаковала свои чемоданы.

– У меня полно времени, – улыбнулся я, – и мне тоже сорок пять лет, если это вас интересует.

– Вы плохо обо мне думаете, – возмутился он. – Я не сую нос в чужие дела, и в действительности возраст или профессия моего собеседника не имеет для меня почти никакого значения. Впрочем, это легко можно понять после продолжительного разговора. Но я убедился, что люди начинают больше доверять друг другу и становятся разговорчивыми лишь после того, как будут соблюдены некоторые формальности. Ганс Иорг. Доктор Ганс Иорг.

Я поднялся со скамейки, назвал свою фамилию и профессию. Тут он рассмеялся:

– Мы называем друг другу свои имена и фамилии, словно имеет какое-то значение, зовут ли меня Ганс Иорг или Петер Функ. В некоторых странах необходимо еще сообщить и свое отчество. Однако, вероятно, больше пользы было бы, если бы мы называли свою группу крови или сколько в ней сегодня содержится лейкоцитов. Может случиться, что кто-то из нас попадет под машину, заболеет или с ним произойдет какая-нибудь другая неприятность. Тогда вы скажете: «Я не знаю, как этого типа зовут, но у него нулевая группа крови». И человека можно спасти. А какая польза от того, что вы скажете: «Это Ганс Иорг, адрес у него такой-то и такой-то, личность романтическая, женат»?

Он меня развеселил.

– Можете быть уверены, что для меня не имеет никакого значения, как зовут и сколько зарабатывает человек, с которым мне приятно разговаривать. Другое дело, если бы он предложил мне заплатить по его векселям.

Иорг спросил серьезно:

– А если бы я был женщиной? Предположим, красивой, молодой, кокетливой?

– Пригласил бы ее в гостиницу «Элефант», и мне было бы все равно, зовут ли ее Герда, Хильда или Доротея.

Я вспомнил припухшие глаза Иоанны, ее бесконечное «ты – обманщик», и неожиданно меня охватило чувство, что этот человек знал о наших отношениях и хотел меня оскорбить.

Но Иорг добродушно улыбался, и мне показалось, что он потянулся к моей руке, словно хотел взять и проверить пульс. Такие жесты всегда действовали на меня успокаивающе, особенно в детстве, когда я часто болел ангиной, и мой отец, в белом халате и со стетоскопом на груди, садился на краешек моей постели.

– А если бы женщиной были вы? – упрямо продолжал он свой допрос. – Ну, скажем, молодой и красивой женщиной, которая отдыхает в парке, и рядом с ней присел мужчина, возможно, более молодой и красивый, чем я? Неужели вы так же беспечно отнеслись бы, а вернее, вы, как женщина, к имени, фамилии, доходу собеседника?

Я пожал плечами:

– Вы хотите мне открыть довольно банальную истину, что мужчины более готовы, чем женщины, к анонимным контактам?

– Почему же тогда женщины так часто жалуются, что их обманули?

Я насторожился. А вдруг он жил в нашей гостинице и слышал ночные вопли Иоанны, то, как она кулаком стучала по столу, ее стоны и всхлипывания?

– Не знаю, – ответил я резко.

– Потому что им нужна любая правда. Или хотя бы видимость правды. Правды стереотипной.

– Почему вы мне об этом говорите? – подозрительно спросил я.

– Я трижды видел вас в Доме Гете с высокой, бледной женщиной. Сегодня вы были один. Как вы уже знаете, я тоже хожу туда часто, но вы никогда не обращали на меня внимания. Знаю, что во мне ничего особенного нет. Я бесцветный. Но чтобы вас не отпугнуть, признаюсь, что это нечто вроде защитной окраски. И прошу на меня не обижаться за то, что я признался, что я знаю об этой высокой и бледной женщине. Четыре раза в Доме Гете! Боже мой, разве такой человек не заслуживает дружбы Ганса Иорга? Дело в том, что я вел наш разговор именно так по одной простой причине: мне не хотелось вам представляться, и в то же время я не должен показаться невежливым. Не люблю говорить, кто я, как меня зовут, сколько я зарабатываю, что люблю, а что ненавижу, поскольку всякий раз, когда я заявляю, что доволен своей жизнью, что являюсь владельцем процветающей клиники, что у меня терпеливая и умная жена, хороший сын, я путешествую, наслаждаюсь прекрасными пейзажами и не отказываю себе ни в чем, я замечаю, как в глазах моего собеседника появляется неприязнь. Нам импонируют люди, о которых говорят, что «у них все получается», но мы их не любим. Неужели вы отважитесь сделать персонажем своей книги человека, у которого все получается, и он счастливо доживает до преклонного возраста? К концу жизни вы отметили бы его печатью трагедии. С какого момента Сорель перестает быть симпатичным? Когда он начинает делать карьеру. Неужели Вокульский был бы таким же милым человеком, если бы заключил в объятия панну Ленцкую, изгнал купцов-евреев, продолжал бы руководить компанией вместе с князьями и нажил бы миллионы и кучу детей? Мы обожаем влюбленных нытиков, которые терзаются сомнениями. Или таких, у которых все шло хорошо, а потом все развалилось, и они оказались на самом дне. Христу не удалось создать Царство Божье на земле. «Распни его», – кричали люди, ибо таковы правила драмы и вообще великой литературы. Иначе человеческая судьба не приобретает характера метафоры и перестает быть универсальной. А я нуждаюсь в вашей дружбе. Хочу, чтобы вы забыли, что меня зовут Ганс Иорг, что у меня терпеливая и умная жена, процветающая клиника, хороший сын, что я люблю жизнь и умею ею наслаждаться. Поэтому я вам расскажу о себе, чтобы вы не приняли меня за кичливого дурака, которому в жизни повезло и который – о ужас! – чувствует себя счастливым. Я – доктор Ганс Иорг. Запомните, врач, который видит в ваших глазах страх и, даже не коснувшись руки, знает, что у вас учащенный пульс. И все же я не считаю себя врачом по призванию. Возможно, моим призванием было бы литературное творчество, но еще в девятнадцать лет меня убедил отказаться от этого занятия отец. «Зачем тебе такая профессия?» – спросил он меня с искренним удивлением. «Потому что меня интересует человек», – ответил я гордо. Но он только пожал плечами: «Писатели мало знают о человеке. Ведь они видят человека как бы снаружи, его оболочку, рельефную имитацию. Конечно, они пытаются исследовать и душу, сферу психических ощущений, больше того, говорят, что это как раз и является предметом их изучения. Однако они судят человека по его словам и поступкам, а уже к ним приспосабливают сферу психических ощущений. Они становятся похожими на тех врачей, которых интересует лишь проявление болезни. Сколько книг, сын мой, напоминают шаманские обряды по изгнанию злого духа из существа, называемого человеком. Сколько книг в качестве предмета исследования выбирают „одержимость“ злым духом, воплощенном в фатальной женщине, несчастной любви, неискреннем друге? Немногие писатели знают анатомию человека и понимают метаболические процессы, пытаются разгадать прекрасный и так легко подверженный порче чудесный механизм человеческого тела. Сколько художников и философов противопоставляет убожество тела величию духа, так, словно тело и дух не находятся в тесном симбиозном союзе. Конечно, я говорю не о всех писателях. Некоторые из них, хотя бы Гете, интересовались не только человеком, но и природой, ибо человек является ее частью. Хорошо быть писателем, – продолжал свою мысль отец, – но начни со знакомства с анатомией человека, который должен стать объектом твоего художественного творчества. Учись, как когда-то учились великие художники. С изучения каждой мышцы. Пойми, почему человек двигает рукой так или иначе, что с ним происходит, когда он ходит, когда ест, спит, когда чувствует влечение к женщине. Что происходит в его организме, когда в нем просыпается чувство ненависти или любви». Так говорил мой отец; но, может быть, вам скучно меня слушать?

– Нет, продолжайте, господин Иорг, – ответил я, незаметно бросив взгляд на часы.

– Так вот, дорогой друг, я воспитывался в доме, где постоянно говорили о механизме человеческого тела, хотя отец больше любил художественную литературу, на память знал «Энеиду», читал в оригинале Гомера. Думаю, что он был врачом, какие сегодня редко встречаются. Отец мог часами выслушивать излияния пациентки, потом добродушно улыбался и заявлял: «Фрау Крюгер, вы рассказали мне о своих переживаниях, которые были бы достойны пера какого-нибудь великого писателя, а теперь ложитесь, пожалуйста, на этот диван и раздвиньте ноги: мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость. Возможно, если результаты окажутся благополучными, мы вам выпишем лекарства, и вы не будете так часто простужаться, стоя вечером у клуба, где, как вы говорите, ваш муж постоянно встречается с разными любовницами». И порой я с искренним возмущением замечал, как отец, откладывая только что прочитанную книгу, полную драматических и бурных страстей, так же добродушно улыбался, и мне казалось, что он сейчас скажет: «Все это очень красиво и трогательно, а сейчас, фрау, ложитесь на диван и раздвиньте ноги, мы возьмем мазки из влагалища, потом сделаем анализ крови и исследуем спинномозговую жидкость».

– Отвратительно, – сказал я.

– Вот именно. Я с вами согласен, – подтвердил Иорг. – Так к литературе подходить нельзя. Думаю, что так вообще нельзя подходить к человеку. Ведь это прекрасное, необыкновенное существо, так же далекое от животного, как звезда от звезды. Уже сама мысль о том, что кто-то осмелился бы взять мазки из влагалища Анны Карениной, Наны, Лолиты, Изабеллы Ленцкой, мадам Бовари является пощечиной не только хорошему вкусу, но и всему человечеству. Исследовать спинномозговую жидкость Манфреда или Конрада, Раскольникова или Жана Батиста Кламанса в поисках причины их необыкновенного поведения – это чистое сумасшествие. Да, я вижу отвращение на вашем лице. И все же у моего отца, хотя он был добрым и уважаемым человеком, иногда появлялись такие идеи, и скрывал он их только из-за большой, привитой ему с детства любви к литературе. Странно, но, хотя я и понимал, что, по сути дела, знание человеческого тела вовсе не обязательно для профессионального писателя, я все же дал себя убедить отцу и закончил медицинский факультет. Будучи молодым врачом, я начал работать в большой клинике. Был ли я хорошим врачом? Или хотя бы старался стать хорошим врачом? Нет, друг мой. Это было невозможно. Чем дольше я общался с больными, чем больший запас знаний скапливался в моем мозгу, тем сильнее становилось родившееся во мне подозрение, что все мы лишь игрушки в руках богов. Поэтому тогда мне стала близка греческая литература, где судьба человека определялась силами, существующими вне его, и никто не мог избежать своего предназначения. Ибо люди, с которыми я имел дело, были похожи на героев греческих трагедий, отмечены и заклеймены обстоятельствами, на которые они не имели влияния и иметь не могли, поскольку они разыгрались задого до их зачатия. Вот великий актер, которого в смирительной рубахе пришлось вывести со сцены, потому что когда-то, еще до его рождения, отец, возможно, в каком-то лупанарии12, заразился сифилисом.

Знаете ли вы, что происходит с индивидуумом, у которого слишком много генетического материала или, с другой стороны, нехватка этого материала? А какие последствия приносит недостаток генетического материала? Вы смотрите на человека как на дом с удивительно прекрасной архитектурой, но одновременно вы знаете, что этот дом через мгновение рухнет, потому что кто-то там использовал неподходящий материал. Нет, это плохое сравнение. Фундамент здания можно откопать, укрепить, предупредить жителей, чтобы они вовремя его покинули и переехали в другое место, а человек может неожиданно рухнуть, как большая башня, и иногда мы даже не знаем, отчего это случилось. Под твердым сводом черепа происходят процессы, которые мы не до конца понимаем и на которые мы можем лишь частично воздействовать. Там что-то рождается, что-то умирает, что-то странно и ужасающе изменяется. Вольному воля? Смешно считать, что человек волен поступать, как хочет, когда у него медленно, но непрерывно, из месяца в месяц развивается опухоль мозга. Знаете ли вы, сколько ежесекундно умирает у вас нейронов? И что человек, с которым вы в данный момент разговариваете, завтра может оказаться совсем другим, хотя носит ту же фамилию и та же фотография вклеена в его паспорт. Вы были кем-то другим вчера, кем-то другим стали сегодня, кем-то другим будете завтра. Вот любящий глава семьи и достойный уважения чиновник неожиданно появляется в городском парке, чтобы перед маленькими девочками обнажить свой половой орган. Вот деликатный, утонченный поэт, стихи которого звучат в моей памяти как самая прекрасная музыка, привезенный в мою клинику во время ночного дежурства, воет под письменным столом, как степной волк. Приятное лицо, прекрасные, умные глаза, что же там случилось за лобной костью? Ecce homo13.

Он убил своих родителей, разрубил на части собственную мать и смеялся мне прямо в лицо, когда я расспрашивал его о подробностях. Schizofrenia simplex14, мой дорогой, но разве это что-нибудь объясняет?

И неужели после всего того, что известно о механизме человеческого тела, можно стать писателем? Что касается меня, то после нескольких лет работы я вдруг почувствовал, что еда перестает доставлять мне удовольствие, я не могу спать, теряю охоту заниматься любовью. Я понимал, что это значит, и меня охватил страх, мне казалось, будто и меня прокляли боги. Однажды я положил записку на столе отца, такую же записку оставил жене и уехал, чтобы испытать свою судьбу. Я помню, что тогда шел дождь, и я вел свою машину под шуршание бегающих по стеклу «дворников». Я говорил себе: «Ты не врач, тебя зовут вовсе не Ганс Иорг. Ты – Никто. И можешь стать тем, кем захочешь». И вдруг я почувствовал огромное облегчение, захотелось жить и действовать, мир, несмотря на потоки дождя, показался мне прекрасным и симпатичным, я начал думать о любви. Я остановился в маленьком городке, купил газету и начал просматривать ее, с удовольствием уплетая свиную отбивную. В газете было объявление, в котором говорилось, что какой-то человек ищет компаньона с наличными деньгами для небольшого дела, речь шла о продаже тюльпанов. Я взял деньги в банке и стал предпринимателем. Так я решил обмануть богов и избежать своей судьбы. Впрочем, я это делаю до сегодняшнего дня, время от времени пытаясь изменить свою личность. Я был крестьянином, и с большой радостью, в высоких резиновых сапогах, перемазанных землей, ходил за трактором, который пахал мой кусочек земли. Ездил с археологической экспедицией на раскопки. Работал барменом в пивной. Забавно, но я даже пробовал свои силы в качестве автора романов. А вы? Неужели вам никогда не надоедала собственная личность? Не пытались ли вы когда-нибудь измениться, переродиться, стать другим? Я вам клянусь, что это совсем не трудно…

– Мне пора, – вскочил я со скамейки, – извините, уже поздно.

Я чувствовал, что ненавижу этого человека. До сих пор я так ненавидел только себя.

Она стояла у окна в халате и, не шевелясь, смотрела поверх крыш домов в какой-то только ей видимый мир, в котором, быть может, именно я с лицом, искаженном, словно в широкоугольном объективе, извивался в муках не имеющего конца страдания. Иоанна не упаковала чемодана, даже не вытащила его из-под кровати. Не повернулась она и в мою сторону, хотя я громко хлопнул, закрывая за собой дверь.

Последнее время я часто видел ее в такой позе, особенно после долгих и изматывающих скандалов. Часами, иногда даже до поздней ночи она могла так смотреть в окно, а возможно, в себя, или в меня, а может быть, в прошлое, которое, как она утверждала, я у нее украл. Иоанна была непричесана. Черные, густые кудри, которые я когда-то любил целовать, сбились в толстые колтуны. Лицо без косметики прорезывали глубокие темные морщины, которые делали ее старше, намного старше. Спина была сгорбленной из-за выпирающих худых лопаток. Иоанна мало ела, утверждая, что ненависть ко мне лишает ее аппетита.

– Может, пойдешь поужинаешь? – спросил я тихо. – Я думал, что ты уехала, и перекусил в городе.

Ответ можно было услышать сейчас или через час, а может быть, через три часа, завтра или вообще никогда. Но она отозвалась сразу же, продолжая смотреть в окно:

– Ты хотел, чтобы я уехала.

– Да. Ведь мы об этом говорили все утро. Мы – люди воспитанные, отдаем себе отчет в том, что говорим, и отвечаем за свои поступки. Ты утверждала, будто наша любовь умерла, я даже согласился с тем, что именно я ее и убил, поскольку не умею по-настоящему любить и никогда, как ты утверждаешь, тебя не любил. Мы уже не можем жить друг с другом без ненависти, и ты сказала, что нам надо расстаться. Это должно было произойти сегодня.

Я почувствовал сухость в горле, язык у меня был шершавый, ни капли слюны во рту. Я заглянул в шкафчик, куда я вчера поставил бутылку водки, но в ней почти ничего не осталось.

– Выпила, – заметил я, но без всякого упрека в голосе.

– Это ты меня научил пить. Только ты. До тех пор, пока я с тобой не познакомилась, я и капли не брала в рот.

– Действительно. Но я знаю, когда следует остановиться.

– О да. Ты человек благоразумный, – едко заметила она. – Но может ли твой разум посоветовать, куда мне идти? У меня уже нет дома, нет детей, нет даже тебя.

У водки был острый, неприятный вкус. Рюмку я не допил. Ждал.

– Оставь немного, – попросила Иоанна и повернулась ко мне.

Она взяла недопитую рюмку и опять вернулась к окну; за стеклом ничего не было видно, уже наступила ночь, неон на другой стороне улицы не горел, фасад огромного административного здания в это время был темен.

– Я тебе предлагал, что уеду и оставлю тебе свою квартиру. Я купил в деревне дом, надеясь, что мы будем жить там вместе. Но ты не умеешь жить без людей и заставила меня вернуться сюда. Сейчас ты говоришь, что тебе никто не нужен, но отсюда уезжать не хочешь. Значит, уеду я и оставлю тебе квартиру. Квартира очень удобная, в моей комнате можешь оборудовать себе мастерскую. Ведь ты же так хорошо рисовала!

– Я сама знаю, кем была! – сказала она со злостью. – Возможно, не была так знаменита, как другие, но со мной считались. Этого ты не станешь отрицать.

– Нет. Может быть, я и полюбил тебя за талант.

– Лучше не произноси таких слов, иначе я тебя ударю. Не надо мне напоминать, кем я была, и что именно ты меня уничтожил. Да, ты, только ты. Один ты. Из-за тебя я бросила свой дом, детей, Яна…

– Он тебя бил. Издевался над тобой. Относился к тебе как к собаке. Помнишь, как ты выглядела, когда первый раз пришла ко мне? Помнишь, почему не хотела раздеться? Потому что ты вся была в синяках. А полосы на спине? До сегодняшнего дня ты мне не сказала, чем он тебя бил.

Иоанна отвернулась от окна, улыбнулась и даже – что меня встревожило – к ней вернулось хорошее настроение. Затем выпила оставшуюся водку и поставила рюмку на стол.

– Он бил меня кабелем. Да, это было больно. Я умирала, живя с ним, он бросил меня на самое дно. Я перестала быть человеком. Но случались такие минуты, когда он поднимал меня на вершины. Ты этого не делал никогда.

Она подошла ближе.

– У тебя тоже появилось желание взять кабель в руки. Ты тоже хочешь меня ударить.

Я отошел и встал на ее место у окна.

– Нет, Иоанна. Я тебя не ударю. Возможно, это сделать необходимо. Но поверь мне, я никогда не ударил ни одной женщины. Это противоречит моей натуре. Во мне все бунтует против насилия. Я думал, что именно поэтому ты и полюбила меня.

– Ты просто слабый человек, – заметила Иоанна. – Мягкий, глупый, маленький человечишка. Ты даже не способен уйти и оставить меня здесь одну. Нет! – она ударила кулаком по столу и истерически закричала: – Ты не можешь оставить меня после всего того, что ты со мной сделал! Я не умею быть одна! Не хочу быть одна! Я убью себя, понимаешь! В один прекрасный день я перережу себе горло или выпрыгну из окна!

За окном было темно. Неон погас месяц назад, здание выглядело вымершим, как после пожара.

– Схожу в магазин и куплю что-нибудь выпить, – сказал я.

Когда я вернулся обратно, в комнате горели все лампы, стол был накрыт чистой скатертью, в подсвечнике стояла зажженная свеча. Иоанна, что-то тихо напевая, расставляла на столе рюмки.

– В нашем доме в деревне я раскрашу тебе всю стену в спальне большими красными розами, – сказала она. – Комнату наверху я сама оборудую. Тебе нужно будет поставить столик для пишущей машинки. И купить вторую машинку. Для меня. Разве это дело – постоянно нанимать машинистку. Нет, я не хочу печатать твои романы, но могу хотя бы перепечатывать письма. Их приходит все больше и больше. Это прекрасно, правда? Вчера из издательства прислали целую пачку. Почти двадцать писем. Я их все прочитала. Это после твоей «Розамунды». В основном пишут женщины лет тридцати. Они думают, что ты их хорошо понимаешь и, наверное, это правда. Ты нежный, деликатный, чуткий…

Я вытащил пробку из бутылки. Чмоканье пробки вызвало у меня чувство тошноты, которое усилил запах алкоголя.

– А еда? Может, откроешь какую-нибудь консервную банку? – спросил я.

– Если хочешь, конечно, могу подать сардины, но у меня нет хлеба. Есть только соленые палочки и крекеры.

– Тебе все же надо что-нибудь съесть, – буркнул я, разливая водку по рюмкам.

– Да. Ты чуткий и деликатный, у тебя было много женщин. Скажи, скольких ты имел?

– До тебя не было ни одной.

– Почему ты не хочешь со мной поговорить серьезно? Из-за этого мы так часто ссоримся, ты относишься ко мне как к идиотке, которая ничего не знает и ничего не понимает. Ты просто играешь со мной. Я тебе нужна в постели, ну, может быть, как прислуга, а теперь ты еще и хочешь сделать из меня бесплатную машинистку, но поговорить со мной, рассказать мне о себе, о том, что ты думаешь, что чувствуешь, что собираешься писать, – это уже без меня. Для этого у тебя есть коллеги, друзья.

– У меня нет друзей…

– Конечно, нет. Ты никого не любишь, вот почему и тебя никто не любит. Когда-то здесь бывало много людей. Прекрасных, известных во всем мире. Сегодня уже никто не приходит. Тебе они не нужны. Ты никого не приглашаешь. Почему?

– Потому что ты этого не хочешь.

– Я? – возмутилась она, выпивая четвертую рюмку. – Опять хочешь сказать, что я виновата. Это я убила нашу любовь, это я сделала из нашего дома ад. А ты знаешь, что говорит о тебе твоя жена? Что говорит о тебе твой сын? Что в один прекрасный день ты вернешься к ним так же неожиданно, как ушел. Потому что ты слабый, никчемный обманщик. «Великий писатель», – сказала о тебе эта маленькая, глупенькая, прелестная идиотка, которая без ума от твоей профессии. Да она не доросла тебе даже до колен. Она закрывала глаза на твой подлый, противный, двуличный образ жизни, готова была даже меня принять, только бы иметь при себе мужа-писателя, автора романчиков, которыми зачитываются домохозяйки. Она испытывала оргазм, когда уборщица ей говорила: «Какую прекрасную книгу написал ваш муж».

– Оставь ее в покое! – рявкнул я.

– Нет, мой дорогой! Но если ты ее защищаешь, то объясни, почему ты начал флиртовать со мной? Что ты искал во мне и что нашел? Почему именно при мне ты написал самые лучшие сцены «Розамунды»? И все же скажи, не испытываешь ли ты страх?…

– Не пей больше…

– Скажи, ты не боишься, что однажды все поймут, что ты просто обыкновенный обманщик? Что все тобой написанное – это сплошной вздор, обман, банальности?

Тут она опрокинула на скатерть полную рюмку.

– Прости, – пробормотала Иоанна.

Она неловко поставила рюмку на большое мокрое пятно от разлившейся водки.

– Налей! – приказала она.

– Нет, хватит.

– Тогда я сама себе налью, – захихикала она. – В таких делах я вполне могу обойтись без тебя.

Я пересилил нарастающее во мне отвращение и залпом выпил свою рюмку.

– Я беспокоюсь о тебе, – начал я, – ты почти ничего не ешь, у тебя бывают периоды сильной депрессии, слишком много пьешь, совсем перестала рисовать. Неделями у тебя не появляется желания залезть в ванну. Тебе надо обследоваться у специалиста, или позволь, я сам поговорю с ним о тебе…

Иоанна отставила рюмку. Затем положила ладони на стол. Ее руки беспокойно двигались, словно каждая из них жила какой-то своей жизнью. Они напоминали белые морские звезды, сжимающиеся и раскрывающиеся в каком-то ужасном ритме.

– Хочешь из меня сделать сумасшедшую? – спросила она тихо. – Это очень хороший способ избавиться от женщины. Знаю, что у тебя есть друзья-психиатры, которые в любой момент готовы подтвердить, что я ненормальная и засадить в палату без дверных ручек.

– Я думал о психологе…

Она встала из-за стола и, легонько покачиваясь, направилась в кабинет, откуда вернулась с пачкой писем.

– Тебе кажется, что ты великий писатель, потому что ты состряпал несколько романов, в которых собственное представление о жизни изобразил как реально существующую действительность. Но кто-то тебе все же должен сказать правду. Тысячам читателей ты кажешься мудрым, всеведущим, прекрасным. А кто ты на самом деле? Подлый, глупый и беспомощный человечек, который ничего не знает о жизни, о людских бедах, о душевных сомнениях женщин и мужчин. А ведь тебе пишут, веря, что ты поможешь решить их проблемы, что дашь им какой-нибудь совет, приободришь их. Хватит ли у тебя духа, чтобы вчитаться в крик человеческого отчаяния? Эти письма припирают тебя к стенке, давят как таракана.

Иоанна стояла у стола, время от времени теряя равновесие, и читала, то смеясь, то произнося текст крикливо, хрипло, почти плача:

«Прочитав Вашу „Розамунду“, я решила написать Вам, поскольку мне кажется, что только Вы, такой чуткий и умный, сможете меня понять и найти выход из моей трагической ситуации. Я часто думаю, от чего страдала бы больше – от того, что любимый мужчина умер, или если бы он оставил меня, уйдя к другой. Когда состояние моего мужа было опасным, я готова была отдать его другой женщине, лишь бы он только жил, не важно где и с кем. Он умер, и все мне говорят: „Вы потеряли мужа, но у вас есть дети, жить надо для них“. Но мне этого мало. Возможно, я нетипичная женщина, больная, ведь мне кажется, что мир рухнул у меня под ногами. Двадцать лет совместной жизни – для меня они промелькнули как одно чудесное мгновение. Так во что же мне верить и чего ждать?…».

«Мне тридцать два года, у меня высшее образование, двое очаровательных детей и муж, из-за которого мне завидуют все приятельницы. Он мой ровесник, не пьет, не курит, заботиться о семье, любит детей и вроде бы – чудеса да и только – даже не изменяет мне. Вы скажете – ненормальная женщина, что ей еще надо от жизни? Так вот, мне надо немного – хочется капельку душевности, нежного слова, улыбки и ежедневного общения. Мой муж утверждает, что мир и жизнь слишком суровы, чтобы позволять себе романтические вздохи. Жена должна быть надежным партнером, а не носящейся со своими чувствами мимозой. В интимных моментах муж обвиняет меня в холодности, заявляет, что я ледяная сосулька, а я уже не могу заставить себя быть нежной и чувственной, как в первые месяцы нашего брака. Однако я понимаю, что могла бы быть другой, если бы ко мне иначе относились. Несмотря ни на что, я его люблю, но бывают моменты, когда я совершенно серьезно думаю о том, чтобы найти себе другого партнера…».

Иоанна перестала читать, потому что на нее напала икота. Она хохотала, захлебывалась от собственного смеха. Потом налила водки, выпила.

– Банальности, правда? Глупые, идиотские письма. А ведь это обычные человеческие проблемы, пан писатель! И что вы этим людям советуете?

« Глубокоуважаемая госпожа. Благодарю за слова признания моего творчества. А что касается Ваших внутренних конфликтов, настоятельно прошу вас обратиться к социологу…»

– Слушай дальше, маленький обманщик. Вот твоя читательница:

« Мне двадцать семь, мы женаты четыре года. У нас есть трехлетняя дочь. Наша совместная жизнь складывалась не лучшим образом, потому что мы не смогли найти общий язык, муж много работал и постоянно был в разъездах. Я его умоляла, чтобы он поменял работу и почаще был со мной, но он об этом даже слышать не хотел. Я стала очень нервной, мне все труднее стало сдерживаться, ссоры возникали из-за каждого пустяка. И вдруг в один прекрасный день муж меня бросил. Я ужасно переживала его уход. Он навещает нашего ребенка, но утверждает, что ненавидит меня. Я не могу в это поверить. Я многое передумала и поняла, что могу стать другой. Но как его убедить, чтобы он поверил?».

«Мне двадцать четыре года, уже год я замужем, у меня чудесный и умный муж, но наша совместная жизнь сложилась не очень удачно. Муж говорит, что я холодная, хотя он был моим первым мужчиной. Раньше у меня был жених, с которым мы только ласкали друг друга. Мне это доставляло большое удовольствие, и я была счастлива. Однако муж не испытывает от ласк никакого удовольствия, я тоже очень мучаюсь. Я люблю мужа и боюсь его потерять…».

– А эту ксексологу, правда? – захихикала Иоанна. – А предыдущее письмо? К психологу, а может, к психиатру? Или ты напишешь: «Считаю, что Вам надо посоветоваться с юристом»? Слушай дальше:

«Я вышла замуж за человека, о котором все говорили, что он идеальный мужчина. Он и в самом деле такой, только я все время думаю о другом, который меня бросил. Он был пьяницей, бил меня, но иногда мне кажется, что я не могу больше жить без него. Все чаще я думаю о смерти…»

– К кому ты ее пошлешь? К психиатру? Да, да, именно так, дорогие писатели. Вы только одно можете делать безошибочно: посылать человеческие трагедии и проблемы к специалистам. «Рад, что вы высоко оцениваете мое творчество. Что же касается Ваших сомнений, советую Вам обратиться с ними к сексологу, юристу, психологу, к социологу, в бордель, на панель, в Лигу женщин, к общественному попечителю, положить голову под поезд, принять крысиный яд». Да, да, это прекрасно, это мудро, это забавно. Писатель, которому нечего сказать людям. К социологу, в бордель, к психологу, к черту, в сумасшедший дом. Увертки, постоянные увертки. Вы все время пытаетесь уклониться от человеческих несчастий. К невропатологу, к хирургу, к гинекологу. Взять довольно большой камень, как следует обвязать его толстым шпагатом, но ни в коем случае не бумажным, найти мост повыше над достаточно глубокой рекой. Или: «Отправьтесь на прогулку в лес, где растут большие деревья. Там вы найдете сухой, не очень высоко растущий сук… Благодарю за признание моего творчества. Лучше всего Вы сделаете, если возьмете развод или найдете себе другого, столь же любимого человека».

– Ты пьяна, – заметил я.

– Да, дорогой, я совершенно пьяна, – покачиваясь, она тяжело опустилась на стул и перед своим лицом сделала какой-то неопределенный жест рукой.

Я задул свечу. Иоанна точно так же угасла. Склонив лоб на правую ладонь, она что-то бессмысленно шептала. Левая рука слепо шарила по столу в поисках рюмки. Я отодвинул рюмку подальше, она была пуста, в бутылке тоже ничего не осталось. Ладонь все еще ползала по скатерти. Все медленнее и медленнее. Она напоминала умирающую змею. Наконец рука застыла, пальцы раскрылись, так после агонии коченеют мышцы.

– Я пойду спать, – пробормотала она.

– Вымойся! Иди в ванную, слышишь?

Иоанна тихо засмеялась. Казалось, что ее глаза ничего не видят. С рукой, вытянутой вперед, она пошла в ванную, а я неподвижно сидел у стола и думал о том, что мне надо сделать множество дел, но знал, что ничего делать я не буду. Не соберу чемодан, не куплю билет, не выведу из гаража свой автомобиль, не приму снотворного. Преступники – это люди, тоже достойные восхищения. Ведь нужно иметь много мужества, чтобы убить другого человека. Впрочем, возможно, это вопрос даже не мужества, а воображения.

Я вспомнил о лезвии, оставленном в станке для бритья, и пошел в ванную.

Иоанна сбросила с себя халат и нагая стояла, покачиваясь, перед ванной, в которую лилась теплая вода.

– Обопрись руками на мое плечо и влезай в ванну, – приказал я. – Потом держись за стену.

И тут я заметил, какая она худая. Смеясь, левой рукой она опиралась о стену, а в правой держала душистое французское мыло и, похихикивая, с наслаждением вдыхала его запах. Я намыливал ее бедра, ягодицы, живот, взъерошенные волосы лобка, вагину, груди, подмышки, спину и при этом чувствовал отвращение не к ней, а к самому себе, презирал не ее, а себя. Струя воды смывала пену с ее смуглой кожи, а она, похихикивая, нюхала французское мыло.

Я помог ей дойти до кровати, на которой смятая постель возвышалась, как груда грязного снега. Перед тем как заснуть, Иоанна долго кашляла, я боялся, что сейчас ее начнет рвать, но она заснула, неровно похрапывая. «Проклятый бронхит», – подумал я, раздеваясь.

Она проснулась перед рассветом. Ее горячая ладонь с хищными ногтями нашла мое тело, проскользнула под пижаму, потом опустилась ниже, до боли сжимая мой вялый член.

– Ты не мужчина. Ты давно уже не мужчина! – горестно воскликнула она.

Иоанна упала лицом в подушку и зарыдала. Кровать легонько подрагивала от ее глухого, тихого плача. Не знаю, как долго это продолжалось, потому что я заснул.

– Здесь, в этом кресле, умер Иоганн Вольфганг Гете 22 марта 1832 года, – говорила экскурсовод. – Обратите внимание, какой скромной была его спальня. Только кресло…

На белой скамейке в парке сидела пожилая женщина с двумя детьми, которые бегали вокруг нее.

– Мне кажется, на Фрауенторштрассе еще не закрылся неплохой бар, – сказал Ганс Иорг. – Если у вас есть немного времени, то мы могли бы там согреться, выпив чашечку кофе. День ясный, но становится холодно.

Я честно признался, что времени у меня много, поскольку женщина, с которой я живу, поссорилась со мной и на этот раз окончательно решила уехать. А мне хотелось бы где-нибудь переждать процедуру упаковки чемоданов. К тому же я не собираюсь провожать ее на вокзал.

– Понимаю, – кивнул он головой, не расспрашивая о подробностях, что настроило меня дружелюбно, хотя еще минуту назад я наблюдал за ним с некоторой неприязнью. У него из-под мышки торчала небольшая папка, из которой выглядывали обложки нескольких журналов. Я узнал «Medical Review» и «Playboy». Я не ханжа, с удовольствием рассматриваю красивых голых девушек на фотографиях, напечатанных на хорошей бумаге, но мне казалось неприличным идти с этим в дом Великого Олимпийца. «Medical Review» я мог бы еще ему простить, хотя предпочел бы, чтобы он читал какой-нибудь журнал по минералогии. Впрочем, я должен был многое ему простить, лишь бы как-то провести время до отъезда Иоанны.

– Вы вчера вспоминали, доктор, что можно изменить свою личность, так, как меняют пижаму. Конечно, это была шутка. Похоже, у вас сильно развито чувство юмора. Кроме того, вы сказали, что человек – как дом, у которого иногда бывает слабый фундамент. Не представляю, как можно полностью заменить весь фундамент, сохраняя всю конструкцию. Вероятно, я ошибаюсь. При современной технике это наверняка возможно. Только человек не похож на дом… Пиво, – сказал я официантке. – Вернее, два пива. Думаю, доктор, в это время уже не стоит пить кофе.

Я заглянул в меню. Там были только хек и морской окунь.

– Что вы выбираете? – спросил я.

Иорг заколебался.

– Пусть будет хек, – сказал он и добавил: – Вы, дорогой друг, слишком буквально восприняли мою метафору. Ни одна метафора точно не соответствует сущности, которую мы хотим выразить. Метафора напоминает мост, по которому, не промочив ноги, можно перейти на другой берег реки. Для меня важно не завязнуть в иле повседневности. Такое топтанье обычно бывает бесплодным. Сравнивая человека с домом, с башней, с прекрасным храмом, я не имел в виду его основательной перестройки, конструктивных изменений, а небольшие – хотя, признаюсь, довольно трудоемкие – усилия для достижения комфорта. К примеру, надо поменять перегородки, пробить какое-то оконце, через которое будет попадать больше света и зелени из близлежащего парка. Сколько людей отказывается от этого, потому что их пугают тяготы и заботы, связанные с такой работой.

– Ерунда, – прервал я его довольно бестактно, – представьте себе человека, которому неприятно любое насилие. И вот перед ним мечущаяся в истерическом припадке любимая женщина, в которой он открыл огромные пласты мазохизма. Он чувствует, что не доставляет ей наслаждения из-за того, что ему чужда жестокость. И все же он не может пересилить себя, ударить ее, хотя видит – женщина постепенно становится чужой.

– Самое трудное – начать, – сказал Ганс Иорг. – Первый раз это сделать труднее всего. Потом уже все идет гладко. Я знал многих впечатлительных и утонченных людей, которые, раз ударив свою жену, с этого момента били ее все чаще и чаще, постепенно входя во вкус. Вы, друг мой, продемонстрировали мне личность абстрактную, придуманную. Вы ее определили как «человека, которому неприятно любое насилие». Таких людей нет. В каждом человеке заключены большие или меньшие пласты мазохизма и садизма; дело в том, что у одних они скрыты глубоко, а у других лежат на поверхности. До некоторых пластов приходится докапываться очень долго, у других они на виду. К примеру, боль. Одни к ней более чувствительны, другие менее. Чувство боли нам нужно для жизни, для ориентирования в мире, оно является в каком-то смысле нашим компасом. В клинике, где я когда-то работал, мы столкнулись с человеком, который вообще не чувствовал боли. Это был калека. Ему пришлось сшить специальную защитную одежду, ему нельзя было работать, а по улице он мог ходить только с сопровождающим. То же самое произошло бы с человеком, которому чуждо любое насилие. Он не мог бы есть мясо, которое было частью убитой коровы, не смог бы разжевать стручок зеленого горошка, ибо сорвать такой стручок значило бы совершить насилие над прекрасным растением. К тому же он не мог бы ходить по земле, потому что бессознательно уничтожал бы муравьев и других маленьких насекомых. Думаю, что ему пришлось бы жить в инкубаторе под наблюдением существ, которые допускают возможность умеренного насилия.

– Я никогда не был силен в геологии, – улыбнулся я Иоргу. – Однако готов согласиться с вами о возможности прокладывания в себе туннелей к скрытым до сих пор отложениям и даже перемещения в себе пластов добра и зла, любви и ненависти. Не буду скрывать, и я иногда мечтаю о перестановке в себе тех или иных перегородок, как вы это называете. Но можете ли вы назвать инструменты, которые позволили бы это сделать? Где пневматические молоты, буры, различные сверла и сверлышки, щипцы, прецизионные пинцеты, отмычки, ацетиленовые горелки? Некоторые части нашей психики могут быть как несгораемые сейфы, ключ от которых потерян, а шифр забыт. Так где же, спрашиваю, эти инструменты, доктор Иорг?

– Литература и изящные искусства, мой друг. Я не знаю более тонких и разнообразных инструментов для вскрытия человека.

А потом он взглянул на мои руки, в которых я держал кружку пива, и грустно добавил:

– Как врач я также верю в фармакологические средства, простите, если я обидел вас этим замечанием.

Я почувствовал себя усталым, как всегда, когда мне приходилось брести через трясину трюизмов и банальностей.

– Это обычное пережевывание старых истин, господин Иорг, – сказал я со злостью. – Вы хорошо знаете, что о литературе можно сказать все. Она может быть инструментом, однако может им и не быть. Возможно, литература является лишь проекцией мира и настроений писателя, либо игрой воображения. Быть может, она воспитывает человека, но не исключено, что она вовсе его не воспитывает, а даже портит. После Первой мировой войны в Германии возникла самая мирная и гуманистическая литература, достаточно вспомнить Ремарка, Маннов, Фейхтвангера, Цвейгов и многих других прекрасных писателей. Думаю, что в то время там появилась самая замечательная пацифистская литература в мире. И все же именно в этой стране, с такой литературой, пришел к власти Гитлер и родился преступный геноцид… Впрочем, можно то же самое сказать и о любом предмете, например, об обыкновенном ноже, который я держу в руке. Для чего он служит? Чтобы резать хлеб? Для ваяния одухотворенной Мадонны? Для убийства?

На лице Ганса Иорга появилось печальное выражение.

– Мы друг друга не понимаем. Говорим на одном и том же языке и все же не понимаем друг друга. В меню есть только рыба. Вам все равно, что выбирать, а мне нет. Потому что для вас это просто рыба, а для меня рыба ассоциируется с саркомой – злокачественной опухолью, которая атакует человека, а все потому, что на разрезе ткань саркомы напоминает рыбье мясо. По-гречески «саркос» значит «рыбье мясо». Вы не видели, как у человека удаляют больной глаз, а я видел. Вот что нас разделяет, дружище. Вы говорили о человеке, которому чуждо любое насилие. Я ответил: нет такого человека. В каждом из нас можно докопаться до садистских пластов.

– Пойдемте отсюда, – предложил я.

На старом веймарском кладбище, под огромным куполом покоились в подземном склепе почтенные саркофаги Гете и Шиллера. Группа школьников, все с зажженными свечами в руках, декламировали под бдительным оком учительницы стихотворение Гейне:

– Это я изучал в первом классе лицея, – шепнул я Иоргу.

– А я начинал с Вертера, – шепотом ответил он.

Кладбище, серые памятники, кресты. Везде пожелтевшие листья, пустая скамейка возле надгробного камня. «Hier ruht im Gott…»16.

– Вы любили «Страдания молодого Вертера»? – спросил Ганс Иорг.

Я молчал. А он прикрыл глаза и задал мне вопрос – в его голосе звучало восхищение, вызванное воспоминаниями:

– Помните ли вы эту прекрасную фразу из Вертера: «Не знаю, то ли духи поднимаются над этой местностью, то ли в моем сердце есть теплое небесное представление, которое все окружающее меня делает райским». Не надо мне отвечать, дружище. Вы человек благородный и начитанный. Вы не могли не восхищаться, впрочем, так же как и я, Вертером и его безумной любовью. Время от времени я и сегодня обращаюсь к книжной полке, вечером сажусь за немодный сегодня роман Гете и откладываю его со слезами на глазах. Страдания Вертера – это хорошая школа любви, не правда ли, друг мой? И в самом деле, романтическая литература представляет нам много таких прекрасных, безумных, несбывшихся любовных историй. Неужели Вокульского считали бы романтиком, если бы его любовь к Ленцкой не закончилась самоубийством?

– Это вопрос моды, mein Herr.

– Конечно, конечно. Однако как врач я должен отметить, что эпоха романтизма была временем господства шизотимиков17с некоторой долей скиртотимии18, а в позитивизме, например, доминировали циклотимики19с экстраверсией20и эмоциональной синтонностью21.

Но общество обычно состоит из одних и других. Просто писатели выдвигали на передний план раз одних, а в следующий раз других. На этом и основана литературная мода. Сейчас, к примеру, предпочитают шизофреников. Однако критики имеют склонность к идеализации всякого рода мод из прошлого, так сегодня идеализируется прошлое в стиле «ретро». Какие ассоциации вызывает у вас понятие «романтизм»? На память нам обычно приходит возвышенный герой, сила которого соответствовала его намерениям. А ведь некоторые романтические герои были унылыми личностями, как правило, на грани помешательства, несущими в себе какую-то тайну или печать преступления. Романтический герой, дружище, это не только Вертер, но также, а может быть, прежде всего, Манфред и Франкенштейн, праотец сегодняшних фильмов ужасов, Дракулы и Мабюзе. Но это не значит, что я как врач не задумывался, почему, например, почти все любовные истории в романтической литературе оказались несбывшимися, лишены либидо и, как правило, заканчивались сумасшествием или самоубийством. А ведь со времен Эскироля считается, что самоубийство является результатом психических нарушений, временных или длительных. Многие врачи склонны считать, что каждое самоубийство, кроме ритуального, такого как харакири, или совершенного из страха перед пытками, имеет своей причиной психические нарушения. Бертрам Браун, директор Института психического здоровья США, утверждает, что причиной по крайней мере восьмидесяти процентов самоубийств всегда является болезнь, которая носит название депрессии или меланхолии. Для депрессии, как и для шизофрении, часто характерно отсутствие сексуального влечения. Вы помните восклицание Вертера: «Она святая для меня! Всякая похоть молчит в ее присутствии». Вертер любил Лотту, но не хотел ее физически. Вокульский любил Изабеллу Ленцкую, но его нисколько не терзала тайна ее юбки, и тут уж дело не в традиции, поскольку Болеслав Прус мог без обиняков, хотя и без сегодняшней тривиальности описывать эротическую жизнь своих героев. И если он не вспоминает о таких деталях, стало быть, это обстоятельство имеет какое-то значение, над которым стоит задуматься.

– Вы хотите сказать, что любви без секса просто не бывает? – возмутился я.

– Ну, что вы, разве я посмел бы, – начал оправдываться Ганс Иорг. – Я хотел только сказать, что, возможно, слишком часто в литературе и в жизни словом «любовь» мы называем химеры, связанные с тем или другим человеком; химеры, являющиеся результатом болезненных состояний. Ведь я сказал вам во время нашего предыдущего разговора, что медицинские знания о человеке мешают углубленному пониманию литературы, на что вы не обратили внимания, возможно, восприняв мои слова как шутку. Сегодня я уже понимаю моего отца, когда он со снисходительной улыбкой откладывал в сторону какую-нибудь книгу. Представляю себе литературного критика, который кроме знакомства с литературой имел бы медицинское образование. Он хохотал бы, читая каждый второй современный роман.

– Один из самых интересных критиков в Польше, – прервал я его, – был врач Бой-Желенский22.

– Вот именно. Не задумывались ли вы когда-нибудь над причиной многих его успехов и литературных открытий? Просто он другими глазами посмотрел на некоторые литературные произведения. Бой-Желенский прочитал их иначе именно потому, что был еще и врачом. «Снял хрестоматийный глянец», – говорили о нем. Впрочем, кажется, у него по этой причине было много врагов. Но с тех пор медицина добилась огромных успехов. Возможно, он в своем «снятии хрестоматийного глянца» сегодня пошел бы значительно дальше.

– Я знаю нескольких польских писателей, которые также получили медицинское образование, и оно им вовсе не мешает создавать традиционные произведения.

– Вы отвергаете возможность существования двойственности в человеческой натуре? В то время, когда он пишет книгу, ему не обязательно помнить свои медицинские знания, достаточно лишь ориентироваться в кругу литературных традиций. Можно пойти в церковь, помолиться, а потом красть. Молиться за то, чтобы нас не поймали на краже, разве не так? Что касается меня, то медицинские знания мне очень мешают. Вы не верите? Приведу один пример. В скольких книжках я читал, как прекрасные девицы в помещичьих усадьбах «покрывались румянцем», когда появлялись красивые молодые люди. Или при одном упоминании о выходе замуж на их лицах выступал «девичий румянец». Авторы нас убеждают, что этот румянец вызван чувством стыда, невинности, благородства сердца. Не исключено, что человек может «покраснеть от стыда». Но когда молодой, красивый мужчина подходит к молодой и прелестной женщине, берет ее за руку и намекает на возможное супружество, то где кончается румянец стыда и начинается явление, которое Мастерс и Джонсон назвали «sex-flush», то есть «сексуальный румянец»? Эти прекрасные и добродетельные барышни из хороших семейств вовсе не были более невинными, чем наши современные девушки, и нет причин считать, что в своих девичьих спальнях они не видели эротических снов и не занимались мастурбацией. Присутствие любимого мужчины должно было их сексуально стимулировать. И читая, как герой берет героиню за руку, а на ее лице «появляется румянец», мне хочется ему сказать: «Давай, давай, атакуй сильнее, она так возбуждена, что почти близка к оргазму. Ты этого не видишь, потому что она одета, но я тебе говорю, что у нее уже покраснела нижняя часть живота, затем румянец поднимается выше и выше, пока с шеи не хлынет на щеки». Но он не отваживается идти дальше, потому что этот румянец считает признаком застенчивой невинности.

Я пожал плечами.

– Вы мне не верите? – удивился Иорг. – Ну, что же, придется привести другой пример. Он касается так называемой «infelix amor», или несчастной любви, которая может довести до безумия. Художественная литература полна такими примерами. Автор романа обязательно должен заглянуть в эту сокровищницу, если хочет добиться хоть какого-то успеха. А между тем медицина подсказывает ему, что «infelix amor» является лишь продуктом богатого писательского воображения и социальной мифологии, родившейся на почве поверхностного наблюдения над некоторыми человеческими индивидуумами, – я здесь цитирую одного из самых крупных современных врачей. Состояние влюбленности у нормального человека проходит без каких-либо психических нарушений в смысле психопатологии. В то же время психопатов – как говорит этот врач – оно способно вывести из равновесия и, пользуясь медицинским языком, вызвать потрясающую реакцию. Счастливая или несчастная любовь может иметь сходство с психозом, но это, мой друг, состояние физиологическое. Только на почве психопатии, при воздействии еще и других окружающих человека условий жизни или болезнетворных факторов, несчастная любовь может стать почвой для некоторых реактивных состояний, но психозы на этом фоне неизвестны. К примеру, тяжкая меланхолия, которая не поддается психотерапии, наверняка вызвана не несчастной любовью – как бы больной упрямо на этом не настаивал и в чем бы было уверено его окружение – а, в принципе, имеет циклофреническую23почву.

В этом медики убеждались десятки раз после использования тимолептиков24.

Выписываются лекарства – и вдруг человек оживает, становится радостным, чувствует себя освободившимся от своей несчастной любви.

– Ужасно, – сказал я.

– Почему? Неужели лучше, чтобы он покончил с собой, замучив перед этим женщину, которую одарил своей неразделенной любовью? Впрочем, если вы и в самом деле кого-то любите, а не впадаете лишь в любовную манию, то тимолептики не изменят ваши чувства. Настоящая любовь невосприимчива к фармакологии.

– Вертер? – спросил я с беспокойством. – Арбенин? Вокульский?

– Да, да, – покивал он головой. – Этих людей можно было спасти. В любой, даже провинциальной клинике. Вы писатель, значит, человек с богатым воображением. Представьте себе, что это не скамейка на кладбище, а письменный стол в клинике, на мне белый халат, а вы приводите ко мне пациентов. Да, да, пожалуйста, не стесняйтесь. Введите Вертера, пусть он говорит о себе и своих страданиях. Красивый, способный, образованный молодой человек. Жаль, что мы мало знаем о его прошлом, нам неизвестны его родители, болезни, которые ему пришлось перенести в детстве. Ничего мы не знаем и о его сексуальной жизни. Он приехал в эти края, увидел прекрасную Лотту и безумно влюбился. Лотта достойна такой любви, это мы должны признать, но тем более поразительны его навязчивые мысли о самоубийстве, которые терзают Вертера даже тогда, когда история с Лоттой могла кончиться для него счастливо, поскольку еще не приехал ее жених. Потом жених появляется, и снова навязчиво повторяются разговоры о том, что надо покончить с собой. После визита у Лотты Вертер восклицает: «Она святая для меня! Всякая похоть молчит в ее присутствии». Наконец, Вертер уезжает далеко, далеко, чтобы забыть о возлюбленной. Обычно мужчины пытаются забыться в объятиях другой, порой стараясь ее полюбить, как говорится, «через силу», заставляя себя усилием воли. Но он не из таких. Мы ничего не знаем о том, чувствовал ли он влечение к какой-нибудь женщине. Потом Вертер возвращается и убивает себя. Врач сказал бы: ситуативная депрессия… Талант Великого Олимпийца совершил чудо, из любви экзальтированного нервного юноши в депрессивном состоянии позже был создан образец любви несбывшейся, любви платонической. Возможно, мало кто сегодня снимает с полки «Страдания молодого Вертера», но нет никаких сомнений, что тип вертеровской любви закрепился в нашем сознании. И вот молодой человек, проявляющий здоровое либидо по отношению к своей партнерше, неожиданно слышит от нее, что он не умеет по-настоящему любить, ибо Настоящая Большая Любовь, такая как в книгах, является возвышенной и чистой, лишенной похоти. Вы говорили о ноже, что им можно резать хлеб, ваять, но и убивать. Вертером тоже можно убить, дружище.

– Вы лжете! – крикнул я.

Он погрустнел. Мне стало его жаль. Впрочем, возможно, я прежде всего жалел себя.

– Вы преувеличиваете, – сказал я примирительно. И тут же добавил: – Светит солнце, а здесь так холодно. Я слежу за листьями, которые на нас падают. Четыре слетели с дерева, которое растет возле той могилы. Подождем, когда упадет пятый, хорошо? Говорите дальше, доктор.

Иорг повеселел.

– Вы помните, что нашли на письменном столе в квартире мертвого Вертера? «Эмилию Галотти» Лессинга. Это прекрасная трагедия, мой друг. Вероятно, я никогда не пойму, почему перед смертью именно ее читал Вертер. Может быть, действительно Гете стремился сохранить аутентичность в связи со случаем Иерузалема, о котором ему писал Кестнер? Когда я ходил в школу, еще до получения аттестата зрелости, я был влюблен в одну девушку и время от времени пытался подержаться за ее грудь, а кроме того, совал руку ей под платье. Я говорил девушке, что люблю ее, но она мне не верила как раз потому, что я хотел коснуться ее груди и заглянуть под подол. «Ты меня не любишь, а только хочешь, – заявила она. – Настоящая любовь – это нечто другое. До тебя ко мне приходил один студент. О, да. Вот он по-настоящему любил. Он садился в кресло и смотрел на меня. Этого ему было совершенно достаточно, потому что его любовь была настоящей». Я пытался делать, как тот парень, но у меня ничего не получалось. Я выходил от девушки и очень страдал из-за того, что не умел по-настоящему любить, мне казалось, что я эротоман, которому хочется трогать женские груди, вместо того, чтобы сидеть в кресле и смотреть на любимую девушку. Мы как раз проходили «Страдания молодого Вертера». «Вот настоящая любовь», – говорила учительница. Я убедился в том, что Вертер никогда не испытывал желания касаться груди Лотты и запускать ей руку под платье. Вертеру даже сама мысль об этом казалась преступной. Другими словами, я, похоже, и в самом деле был больным, эротоманом: я не умел любить свою девушку. И я пошел посоветоваться к своему отцу, который попросту высмеял меня. В тот же день я отправился к девушке и спросил ее, что же случилось с этим студентом, который ее так любил. Она ответила: «Он слишком много учился и от этих своих занятий сошел с ума». Я почувствовал, что любовь моя к этой девушке неожиданно и бесповоротно улетучилась. Я почувствовал презрение к ней, к Вертеру, к своей учительнице. Представляю, сколько молодых людей, у которых нет отца-врача, мучаются мыслью, что они не умеют по-настоящему любить любовью чистой и возвышенной, лишенной секса. И что такого рода терзания часто вредно влияют на личность мужчины, но также и женщины, если она слишком долго носит в себе идеал чистой и только платонической любви. Я позже разыскал ту девушку, которую, рассердившись, когда-то бросил. Моя бывшая симпатия вышла замуж, у нее трое детей, однако она жалуется, что муж не любит ее по-настоящему, поскольку слишком часто общается с ней телесно, а по ее мнению, истинная любовь – это нечто совершенно другое. Эта женщина все еще помнит студента, который только смотрел на нее. Она когда-то написала мне, уже как автору романов, не стоит ли ей завести себе друга для души, я, естественно, ответил ей, чтобы она обратилась к психологу. Что касается меня, дружище, через какое-то время я снова обратился к «Страданиям молодого Вертера» и читаю их со слезами на глазах при свете своей варварской электрической лампы. Эта книга со временем не стала менее прекрасной. Мне не хватает только более глубокого комментария к так называемой «вертеровской лихорадке», к такому понятию как «вертеризм». Когда мой сын стал подрастать, я вручил ему экземпляр «Страданий молодого Вертера» со следующими словами: «Вот перед тобой книга, которая позволит отличить тебе любовь, развивающуюся на почве сильного невроза и ситуативной депрессии. Так здоровый человек не любит. Потом, сынок, я дам тебе книгу, в которой в качестве любви описана обычная похоть». Ну, что же, пора идти, дружище. Я знаю, что вас мучает. Вы тоже думаете, что не способны по-настоящему любить.

– Барбара, – говорил я, – моя любовь – как зеленые лошади, на которых мы мчимся через красные луга, розовые ущелья и рыжеватые реки, копытами топча заросли фиолетового вереска. Не оборачивайся, позади уже ничего нет. Не смотри вперед, там тоже все заполнено пустотой. Я – обезумевший от ревности Арбенин, я – Гамлет, который не может убить, я – Дон Кихот нашей любви, я – кающийся грешник, судья и папа римский. Посмотри на меня: все, что есть во мне, кричит, что любовь вечна.

– Вы не читаете «Плейбой»? – спросил меня Ганс Иорг.

– Нет.

– Жаль. Этот журнальчик когда-то возмущал многих, но с тех пор как начали выходить другие в том же роде, он производит вполне приличное впечатление. Там печатаются довольно хорошие фотографии обнаженных девушек, немного статей о сексе, любопытные интервью с интересными людьми, есть место и для хорошей литературы. Я также взял с собой новый номер «Medical Review».

– Я его тоже не читаю.

– Плохо, – он положил на столик, за которым мы сидели в кафе, полуоткрытую папку и указательный палец всунул между обложками обоих журналов. – Иногда я думаю, что наши знания о любви похожи на магнитную иглу, постоянно дрожащую и колеблющуюся между «Плейбоем» и «Medical Review».

– Еще есть Эрих Фромм, – заметил я.

– Простите, я забыл. После ужасов современного психоанализа человек окунется в его «Искусство любви» как в чистый родник. Что-то вроде «Love story». Его любовь так идеальна, что ее могут испытать только идеальные модели вроде тех, которых представляли Вебер и Юнг. Это хорошо для людей, уже настолько созревших, что, как говорит Фрейд, они могут стать сами для себя и отцом, и матерью. Однако я никогда не встречал такого человека, обычно он бывает не столь уж образцовым, а с конкретными достоинствами и недостатками.

– Вы можете предложить что-то другое?

– Немного порядочности, мой дорогой. Хотя бы настолько, чтобы казаться человеком, которого можно было принять в приличном обществе.

– В чем же вы меня хотите упрекнуть? Нет, на этот раз мы обойдемся без пива. Будьте добры, два кофе.

Ганс Иорг вынул из папки поблескивающую лаком мою «Розамунду», которая вышла в немецком переводе, что позволило мне наслаждаться комфортом в гостинице «Элефант».

– Неужели вы никогда не имели женщины? – спросил он.

– Ну как вам сказать…

– Много?

– Немного. Впрочем, это не совсем точный ответ…

– Неважно. Я вас понимаю. А девственницы? Бывали такие?

Я закашлялся от смущения. Он деликатно улыбнулся, повторил вопрос, добавив:

– Представьте себе, что на мне белый халат и на шее висит стетоскоп. Возможно, вам будет легче отвечать.

– Да, я имел дело с такими девушками.

Он постучал пальцем по лакированной обложке «Розамунды».

– Между вами и ими все происходило так, как вы описали в своей книге?

– Ах, вы именно это имели в виду, когда говорили о порядочности. Нет, было не так, как я описал. Но я, – сказал я ледяным голосом, – не пописываю ни в «Плейбой», ни в «Medical Review», господин Иорг.

– Но где-то ведь должна быть правда, разве не так?

– Возможно.

– Где?

– Ба, – засмеялся я, – вам сначала придется доказать, что правда об этом предмете кому-то нужна.

– Согласен, – Иорг легонько ударил по мраморной поверхности столика, – но для этого необходимо отправиться в мой номер в гостинице «Элефант». Там у меня несколько книг, которые будут нужны в качестве доказательств.

Было ясно, что этот человек стремился меня уничтожить. Ганс Иорг пытался переставить во мне все перегородки, как он это называл. Хотел меня расчленить при помощи тончайших инструментов, которые зовутся литературой. Меня радовала уже сама мысль, что все его эти буры, сверла, кайла, ацетиленовые горелки начнут сгибаться, ломаться, разрушаться, сталкиваясь с огромной и твердой материей культуры, которая залегала во мне, как лава, выброшенная извержением вулкана.

«Ничего у вас не получится, господин Иорг, к тому же мы находимся в Веймаре, колыбели человеческой мысли. Со мной вместе будут Гете, Гердер, Виланд. Да, да, именно Веймар, концерты Листа, Мицкевич, Шиллер, Иоганн Себастьян Бах, „Лоэнгрин“. Впрочем, у меня у самого достаточно высокий уровень культуры».

«Он просто шарлатан, – думал я, – живет в той же, что и я, гостинице, отсюда он столько обо мне знает».

Но мне было интересно, до каких же моих пластов он хочет добраться. Что во мне откроет? Мистера Джекилла или мистера Хайда? Я тут же начал вспоминать, какие грехи я совершил, однако решил, что он вряд ли докопается до чего-нибудь серьезного, разве что до нескольких не очень серьезных свинств. Но все они были маленькие, страшно маленькие. Возможно, совсем незаметные. Я мог считаться образцом добродетели. Меня даже не тянуло к продажным женщинам и мужчинам. Да, я мог гордиться собой.

– Слышали ли вы об американском литературном критике Бенджамене Литауэре? – спросил меня Ганс Иорг. – Знаменитость в своем роде. А ведь в недавнем интервью, данном Орлане Фалаччи, он заявил, что история литературы – это, с небольшими исключениями, перипетии сексуальных неудачников, потенцию которых отняли наркотики и алкоголь, врожденные или приобретенные пороки. Литауэр спрашивает Орлану Фалаччи, знает ли она, как сильно искажена картина мира, видимая глазами наркомана или гомосексуалиста, который с молодых лет вынужден скрывать свои наклонности, живет в постоянном страхе, опасаясь разоблачения, насмешек, общественного осуждения. Его поприще – это мужские писсуары, где он заводит знакомства и устанавливает контакты. Так он растет, полный ненависти к обществу, а потом, когда добивается чего-то в жизни, стремится взять реванш. Часто гомосексуалистами становятся психопаты: они лживы, склонны к предательству и к самому крайнему оппортунизму, они готовы на все, лишь бы им не мешали заниматься своим видом любви. Не хотелось бы перечислять фамилии…

– Не надо. Со своей стороны я могу назвать имена нескольких похотливых бычков. Вы знаете, что проделывал в борделях молодой Толстой? Мне кажется, что среди писателей точно такой же процент неудачников, как и во всем человечестве. Столько же наркоманов, импотентов, гомосексуалистов, алкоголиков.

– Все это прекрасно, дружище, – согласился со мной Иорг, – но Литауэр утверждает, что, если дворник его дома без конца пьет и у него дрожат руки, то для общества это безразлично, пусть о поведении дворника беспокоятся его жена и дети. Но обществу небезразлично, если подобные вещи происходят с хирургом, которому приходится оперировать пациентов. Не может это быть безразлично и применительно к существу, которое хочет выполнять роль демиурга и создателя нового мира.

– Господь Бог тоже был неудачником, господин Иорг. Чем вы объясните мне загадку, что наш мир выглядит так, как он выглядит?

– Не шутите, дружище. Литауэр предполагает, что в деградации молодого поколения в Америке в какой-то степени повинна также и литература, которая кормит нас ложным представлением о человеке.

– Ну и что? До тех пор, пока все это остается предположениями Литауэра, мне совершенно безразлично. Другое дело, если кто-то из таких рассуждений сделает практические выводы. Тогда уже придется браться за пистолет. Легче всего сказать, что во всем виноваты яйцеголовые. Почему нет хлеба и работы? Потому что писатели пишут плохие книги. Почему не идет дождь? Почему случилась засуха, почему подорожала нефть, почему родился теленок с двумя головами? В восьми километрах от Веймара расположен Бухенвальд. Здесь колыбель утонченной человеческой мысли, а там – место, отмеченное преступлениями. Прекрасное соседство. Возможно, так будет всегда. Пусть этот Литауэр скажет прямо, что старые писатели, как правило, умели писать, а молодое поколение так не может, поскольку оно недоученное. Как-то раз ко мне пришел автор популярных рассказов. Конечно, он знал, кто такой Кафка, но понятия не имел, кем был Кречмер. Когда-то я ему сказал, что его герой не может себя вести один раз так, а другой раз иначе, ведь он представил его нам в начале рассказа как циклотимика, а под конец шизотимика, в первый момент он экстраверт, а потом становится интровертом, автор обиделся и заявил, что его все эти научные термины не интересуют, потому что человек одновременно может быть таким, сяким и этаким.

– Однако и вы наконец-то заговорили по-другому, – обрадовался Иорг. – Но все же вы забыли, что бывают типологически смешанные личности. Кстати в Вокульском вы замечаете шизотимические черты, но эмоционально проявляются и признаки циклотимии.

– Согласен, – сказал я, – но, несмотря на это, я злюсь, когда ко мне приходит молодой человек и показывает прозу, в которой героиня – существо загадочное и таинственное только потому, что однажды она встречала любовника веселой и безмятежной, во второй раз – неожиданно стала грубой и плаксивой, а в третий – почему-то беспричинно смеялась. Я ему говорю: «Дорогой, ведь это загадка для маленьких детей. У нее просто были месячные». Но, естественно, он не знает, что женщина совсем иначе реагирует на некоторые вещи перед самой менструацией, иначе во время менструации, а еще иначе после менструации. Сейчас он всем рассказывает, что я биологический детерминист. И разве это моя вина, что у человека реакция замедляется или становится быстрой в зависимости от того, идет ли дождь или светит солнце? Он мне показывает современного героя, который ведет себя странно. Я думаю: паранойя, шизофрения, рассеянный психоз? Нет. Это просто симулянты. Мне хочется, как доктору из романа Гашека, громко заорать: «Поставь им клизму!».

– Браво! Браво! – захлопал в ладоши доктор Иорг.

«Подожди, мерзавец, – сказал я себе, – я тебя научу, как издеваться над людьми».

Номер Иорга в гостинице был очень похож на мой, впрочем, все номера в гостинице, вероятно, были одинаковыми, и о каждом горничная говорила: «Здесь когда-то спал Адольф Гитлер». Тщательно застланная кровать, большой столик со стопкой книг и рукописей, на шкафчике немного лекарств и стетоскоп (ипохондрия? Лекарствомания?).

«Господин Иорг, разденьтесь до пояса. Прошу вас сесть, сюда, на край кровати, пожалуйста, подышите, теперь не дышите, прошу вас, дышите глубже, покашляйте. Посмотрите на мой палец. А сейчас вытяните вперед левую руку, а теперь правую. Меня беспокоит ваш реберный угол диафрагмы, господин Иорг. Ах, это старая история? Да, да, но нельзя простужаться. Пожалуйста, откройте рот, высуньте язык и скажите: „Ааааа…“. Разрешите мне взять ваш стетоскоп, господин Иорг. Вы говорите: „Только не сломай его?“. Вы воришка, друг мой. Вы не Пшебыслав Хиппе, а я не Ганс Касторп25. И дело вовсе не в карандаше. Я не буду его точить и собирать очистки на память о нашей встрече. Повторяйте за мной: «Arma virumque cano» – «Оружие мужа воспеваю». Да, да, очень хорошо. Вертер носил голубой фрак и желтую жилетку, а Лотта – белое платье с розовыми бантами. Потом сотни молодых людей одевались а ля Вертер. Грустно, что сейчас некоторые носят галстуки, рубашки и чемоданы а ля Бонд и никто не хочет одеваться а ля Богумил или Барбара. Существуют «Ночи и дни»26, но на самом деле речь идет только о днях, потому что о ночах ничего нет. В церковном хоре мы пели: «Все наши дневные дела», а вы хотели бы, чтобы пели и «Все наши ночные дела», вот это и есть биологический детерминизм. Существует каждодневная жизнь и еженощная копуляция, и в зависимости от того, как это у кого получается, так потом человек решает свои дневные дела. Может быть, вы тайный поклонник культа фаллоса? Скажи мне, как ты копулируешь, а я тебе скажу, кто ты. Вы думаете, что я симулирую шизофрению? Дорогой господин Иорг, если бы я захотел, то делал бы это более или менее профессионально, и вы поставили бы мне прекрасный диагноз. На пятом курсе медицинского института я симулировал даже туберкулез. Легче всего такие вещи делать перед большим специалистом. Обычный врач посмотрел мой снимок и сказал: «Вы здоровы». Простите, а левое легкое? «Ну, да, необходимо сделать компьютерную томографию». И томография тоже ничего не обнаружила. А большой специалист, который в своей преогромной практике видел десятки тысяч снимков и мог иметь свое собственное кладбище, сказал своим ассистентам, доцентам и адъюнктам: «Мне известны случаи, когда и компьютерная томография ничего не обнаруживает, а человек болен туберкулезом». Вот так я получил академический отпуск, слава тебе, Господи. Мой друг-дерматолог часто мне говорит: «С Вассерманом тоже нет абсолютной уверенности. У меня совесть чиста только тогда, когда я у кого-то обнаружу бледные спирохеты». Итак, каждое правило, которое считается идеальным, должно иметь исключение, иначе становится подозрительным. Но мы, люди, стремимся к абсолюту. Нам нужны правила без исключений, опыт, который всегда и в любых условиях подтверждается. В нас сидит маленький чертенок, время от времени он рассуждает так: «Доктор не прав, это ясно. Я знаю дядю. У него все совершенно иначе. Дядя пьет и курит, а живет сто лет». Лавочник говорит своей жене: «Врачи – это банда идиотов. Ты видела когда-нибудь человека, у которого рак легкого? Я вижу горбатых, чахоточных, диабетиков, людей с язвами двенадцатиперстной кишки, но еще никто не показал мне пальцем на улице: „Смотри, там идет Зенек, у которого рак легкого“. Фрейд? Что вы, это все устарело. Теперь необходимо знать Юнга. Хотя нет, он тоже устарел. Хомски, вот кто, милостивый государь. А я вам говорю, что и он не отвечает современным требованиям, потому что мой дядя пьет, курит и живет уже сто лет, вовсе не чувствуя себя одиноким и потерянным. Бог есть, поскольку Вольтер на ложе смерти поверил в него. Бога нет, потому что Вольтер написал „Кандида“, которого я, конечно, читал, и он мне очень понравился. А как ваша простата, господин Иорг? Разрешите, я вложу палец в задний проход. А теперь спойте со мной: „Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та“. Прошу вас встать. Это „Eine kleine Nachtmusik“27, ее нужно слушать стоя. Только стоя можно понять музыку. Впрочем, возможно, это тоже устарело…

– Пожалуйста, успокойтесь, доктор, – сказал Ганс Иорг. – Ведь мы должны были долбить и перестраивать, зондировать и переставлять стенки, перемещать пласты и проводить геологическое бурение, чтобы наконец извлечь ваше новое «я». Пожалуйста, не смотрите на часы. Эта женщина уже не уедет ни на автобусе, ни на поезде. Она выпрыгнула из окна совсем в другом городе и совершенно в другое время. Впрочем, возможно она пошла на чердак и повесилась на бельевой веревке. Вероятно, у нее был маниакальный психоз, ваше чувство вины – это не что иное, как литература, залежи благородной руды, которые наслаивались в вас с детства. Прекрасная, благородная, плодоносящая куча компоста, возвышенное дерьмо, на котором, быть может, прорастает цветок вашего таланта. Нам ничего другого не остается, как глубоко перепахать, перелопатить слой чудесного и животворного говна. Надо перестать верить в литературу, дружище. Только из большого неверия рождается великая и пылкая вера, только маловера может поразить блеск святости, как это произошло с Павлом-Савлом. Человек, которому чуждо всякое насилие, должен его совершать. Пусть это будет насилие над литературой – чудесной и прекрасной, непорочной орлеанской девой, которая под своими знаменами ведет нас к вершинам величия и благородства. Пусть до небес донесется пронзительный визг наших добродетельных литературных критиков. Здесь, в колыбели культуры, в старом Веймаре. Это будет извращенное насилие, как в церкви. К делу, дружище. Настало время подвигов.

– Почему ты не спишь? – спросила меня жена, хотя из-за полной темноты в комнате она не могла видеть ни моего лица, ни моих открытых глаз, и, видимо, только мое дыхание подсказывало ей, что я бодрствую.

– Собака уже полчаса лает на опушке леса, – сказал я.

– И в самом деле, – шепотом ответила она.

– А ты слышала топот лошадиных копыт? Это опять по краю болота скакал фон Бальк и вез новую девушку.

– Неправда, – тихонько засмеялась она, – я не слышала топота лошадиных копыт. Скажи мне, почему ты никогда не можешь остаться один?

– Не знаю. Может быть, потому, что я их когда-то очень любил и они всегда были рядом со мной, во мне, во всем, что меня окружало.

– Ты их и сейчас тоже любишь.

– Ошибаешься. Я хотел бы стать свободным. От них, от себя. Любовь к ним словно держит меня в клетке. Они мне диктуют слова, жесты, поступки и мысли. Страшно, что я постоянно смотрю на них и, как в зеркале, вижу себя. Это я написал «Декамерон» и «De republica emоndanta»28. Поэтому я слышу топот лошадиных копыт, а до твоих ушей доносится лишь лай собаки.

– И тебе хочется привозить все новых и новых девушек? Как делает это твой Бальк.

– Да, – бросил я в темноту.

– И от моей любви ты тоже хотел освободиться, – сказала она грустно.

– Собака лает уже около получаса, – снова заметил я и хотел встать с тахты, но ее рука тут же легла на мою грудь сильно и властно. Удивительно, сколько силы может иметь любящая женщина. Ее дыхание щекотало мою шею, она несколько раз глубоко вздохнула, словно вдыхая запах моей кожи.

– Когда-нибудь я тебя убью, – сонно шепнула она.

Я ответил:

– Собака лает минут тридцать. Надо встать посмотреть, что там случилось. Здесь же пустынное место, пойми. В один прекрасный день кто-нибудь придет и в самом деле убьет меня.

Она позволила снять свою ладонь с моей груди. Я облегченно вздохнул, освободившись от тяжести ее руки, сел на тахте и на ощупь нашел свой халат, лежащий на скамейке. Потом размял руки, словно освободил их от наручников.

Жена тоже встала и, набросив на себя мое старое пальто, вышла со мной на крыльцо.

– Простудишься, – сказал я, но октябрьская ночь была очень теплой, туман покрывал болото и опушку леса, выползал на середину луга. Светил молодой месяц, темнота была неподвижной, откуда-то из белой пучины доносился яростный собачий лай.

– Он лает на ежа, который вышел на охоту, – заметил я, потому что определил это по лаю собаки. Я тихонько свистнул, и спустя минуту прибежал мокрый от росы пес. Он принес с собой запах болота и ила.

Небо было беззвездным, туман стелился по земле, как дым от угасающего костра: такой же седой и бесформенный. Говорят, что в октябре видно много падающих звезд. Я в своей жизни видел только одну падающую звезду и то в сентябре. Но я верил людям, что звезды падают именно в октябре.

Я прислонился плечом к украшенной резьбой балке крыльца. Барбара прижалась ко мне, и так мы стояли молча в тишине, слушая громкое дыхание собаки, уставшей после быстрого бега по лугу. Я думал о том, существует ли на свете в это мгновение еще кто-нибудь, кто стоял бы также напряженно и мучительно думал о своей жизни. Я жил в прекрасном мире, плавал в нем, как в озере с бархатистыми волнами, которые приятно щекотали мое тело. Туман вился у моих ног, тишина входила в терзавшие меня мысли, несмотря на темноту я хорошо видел опушку леса, канал, заросший камышом, висящий в небе месяц и чувствовал пушистую зелень луга под нами. Мое старое пальто скрывало женское тело, всегда жаждущее моей любви. Но во мне была ложь и чувство вины, страх перед наказанием и преследующее меня ощущение греховности. Красота окружающего меня мира была и в прикосновении руки женщины, сильно и властно покоящейся на моей груди, когда я собирался ночью встать и пойти, чтобы спасать правду. Мне хотелось кричать, но пахнущая вереском ладонь ложилась мне на губы, и я цепенел от блаженства. Десятки раз я вставал ночью, поднятый лаем собаки или непонятным шумом, и смело шел в темноту, в неизвестность навстречу опасности и риску, и в то же время я никогда не осмелился сказать хотя бы слово правды, не мог поделиться своими мыслями. Я чувствовал себя сильным, был очень любим, но заверял, что я слаб, надеясь пробудить жалость и сочувствие. Я падал на землю в конвульсиях, изображая падучую болезнь, а на самом деле жил, как дровосек, и с большим удовольствием ел черствый хлеб. Я заманивал свою жену на ложе, как фон Бальк девушку на седло своего коня, но говорил, что всякая женщина кажется мне загадкой и делал вид, что их не понимаю. Однако им постоянно было мало всех этих модных спазм, конвульсий, трясок и дрожи, моих слабостей и терзаний. Я старался привить себе все модные болезни, лишь бы выглядеть бледным и болезненным. «Соли. Нюхательной соли!» – кричал я, падая в обморок на модный диван с покрывалом ручной работы, пока не стал и в самом деле измученным и одиноким, с ложью, которая вилась у края рыжих болот. Дальше было только озеро, пахнущее илом и метаном, холодное и скользкое пространство, которое заполняло белое облако. Одиссей должен был скитаться, поскольку мог плыть только фордевиндом, и никто ему не сказал, что существует ветер истинный и ветер кажущийся. «Ловите ветер в паруса», – вероятно, говорили ему литературные критики. Но тогда не знали шварта и киля. Сегодня плавают бакштагом, чуть наискосок к линии ветра. «Ловите ветер в паруса. Нельзя плыть против моды и традиции. Надо постоянно скитаться, как Одиссею, тогда впереди тебя будет ждать Итака». Так было и так будет всегда. Это требования нашей моды. Сегодня в Итаку плывут без скитаний, потому что есть компас и секстант, потому что есть также кажущийся ветер, киль либо шварт, который поднимают или опускают в колодец выдвижного киля. Но все это не создает прекрасного, ибо история Одиссея имеет лишь ценность метафоры, компас и секстант следует выбросить за борт, каждый должен скитаться на пути в свою Итаку. На колени, господин Иорг! На колени! Побольше смирения! Знание – это мираж, ложь и обман, надо изображать слепца и постоянно блуждать в поисках самого себя. Попробуйте заболеть шизофренией, это наша модная болезнь, наши стрессы и фантазии. На колени, господин Иорг. На колени. Иоанна погибла в другое время и в другом городе. Возможно, она выпрыгнула в окно, поскольку ее партнер был принципиальным противником насилия. А может, она повесилась на чердаке дома, поскольку ее мать говорила, что любовь не разменивается на мелочи. Смиритесь, господин Иорг, мы вместе будем симулировать шизофрению.

– Над кем будем работать? – спросил я, наполненный радостным возбуждением.

– Для начала предлагаю Моравиа29.

– Шекспир, – шепнул я, дрожа от волнения. – Сервантес, Достоевский. Мне хотелось бы низвергать самые великие святыни.

– Странно, – пробормотал Иорг, – вы вчера еще были готовы гладить почтенные кресла, просиженные благородными задницами, а сегодня готовы надругаться над святынями. Однако сегодня мы немного посмеемся над Моравиа. Тут будет присутствовать любимая вами извращенность, поскольку Моравиа заявляет о своих претензиях на то, что он знает женщин и разбирается в любовных делах. Если операция будет болезненной, кричите. У меня где-то здесь в столе есть ампула долантина.

– Это излишне, режьте без наркоза.

– Отлично. Итак, я беру в руки «Равнодушных» и «Римлянку». Позавчера мы рассуждали о том, насколько вреден миф об идеальной любви, любви несостоявшейся, любви, известной всем как платоническая. Мы выдвинули гипотезу, что такая любовь встречается в произведениях художественной литературы, однако на самом деле она, похоже, является результатом состояний, назовем их изящно нервными, у лиц психически неуравновешенных и в качестве таковой, пожалуй, не может быть предложена молодым людям и взрослым в качестве образца для подражания. Это требуют принципы педагогической профилактики. Больных следует лечить, а не заражать болезнью здоровых людей. В крайнем случае, если мы хотим выработать у них иммунитет, но только в маленьких, очень маленьких дозах, строго по предписанию врача. Мы также обсудили проблему, называемую «Amor infelix», которая родилась в богатом писательском воображении. Медицина не знает ничего подобного. Если же какой-то писатель утверждает, что можно влюбиться до безумия, то пусть, черт возьми, сам лечит больного, а не сваливает эту работу на нас, врачей. Некоторые из них заявляют, что мы любого человека делаем сумасшедшим, но в действительности, если с кем-то плохо в его семье, то он звонит и вежливо спрашивает, нет ли у нас случайно свободной койки, а с местами в больнице, как вы знаете, всегда проблемы. А теперь давайте займемся другим мифом, который мы назовем «мифом первой брачной ночи». Сколько же молодых девушек мечтает о мгновении, когда, наконец, исполнится их предназначение, они окажутся в постели со своим возлюбленным и смогут вгрызаться зубами в свое счастье, как в буханку хлеба. Иногда они годами ждут этой минуты, отвергая тысячи соблазнов, ибо с нетерпением ожидаемая ночь с любимым мужчиной должна их с лихвой вознаградить за все лишения и страдания. Не будем ханжами, друг мой. Я вовсе не имею в виду только брачную ночь, речь идет о той великой долгожданной минуте с любимым человеком. Об акте свершения, к которому с таким пиететом и совершенством готовит молодых людей общественная литература, представляя его как момент самой большой радости, страсти и счастья. Можно сослаться на великие имена, мы же удовлетворимся Моравиа, поскольку он как раз оказался под рукой. В «Римлянке» он описывает, как Адриана во время первого полового акта отдается с яростной страстностью, целует Джино, кусает его, обнимает, словно хотела бы его задушить – и удовлетворяет свою страсть. В «Равнодушных» Лео заснул измученный и пораженный распутством Карлы, которую он лишил невинности. Я вас, дружище, спрашивал, имели ли вы когда-нибудь связь с девственницей. У меня, мерзкого сатира, такие случаи бывали. Впрочем, я как врач – который изучал анатомию и имел дело с многочисленными случаями – знаю, чем является акт дефлорации. Знаю эти стоны, рыдания, отвращение, негодование и даже враждебность к человеку, который совершил дефлорацию. Мне известны случаи, когда девушка возненавидела парня, которого вчера так сильно любила. Оргазм у девицы так же редок, как комета на небе. Некоторые девушки, которые носили в сердце и мечтах литературный образ любви и первой ночи с любимым, встают с любовной постели иногда с глубокой психической травмой, остающейся до конца жизни. Она ждала минуты счастья, а у нее появилось чувство, что ее оскорбили. Возможно, и литература несет в какой-то степени ответственность за появление психических калек, которых нам потом приходится лечить. Сколько же моих коллег по профессии жалуется, что процесс лечения пациента или пациентки им приходится начинать с того, чтобы выбивать им из головы навеянное литературой представление о любви. В литературе принято, что счастье в любви можно пережить только вдвоем, а бедному врачу приходится использовать групповую терапию. Литература говорит, что любовь к обожаемой женщине усиливает наслаждение и полноту счастья, а несчастный доктор вынужден советовать молодому импотенту, который слишком уж любит свою жену, чтобы он пошел к проститутке, поскольку у многих людей более сильные эмоции вызывают связи, основанные на негативных, а не на позитивных чувствах. Я не хотел бы, друг мой, в вас оскорблять писателя, но с каждым годом углубляется пропасть между личным опытом писателя и его литературной практикой. Ваша «Розамунда» как раз может служить таким примером. Разве вы не описали там первую ночь с девушкой как нечто чудесное, дающее удовлетворение, страстное? Там нет ни страха, ни боли, ни кровотечения. И это сделали вы, врач по образованию.

– Меня обязывает определенная литературная традиция.

– А порядочность? Всего-навсего мелкая и незначительная порядочность, о которой мы с вами говорили.

– Это не имеет ничего общего со мной.

– В ваших книжках говорится, что достаточно, когда он любит ее, а она любит его, и тогда все в порядке, можно книгу закончить, подписать и отдать в печать. Но я вам говорю, что это неправда, и вы тоже это знаете. Ведь именно у вас когда-то была девушка, которую вы любили и которая любила вас. Это было давно, очень давно, все происшедшее вы скрыли глубоко, на самом дне своих геологических формаций. Вы слишком быстро кончали, правда? Она любила вас, вы любили ее, но с вашей возлюбленной жил один отвратительный тип. Она вас и в самом деле любила. И вы читали Шекспира, и Толстого, и Томаса Манна, но умнее от этого не стали. И тогда вы пришли ко мне, к доктору Гансу Иоргу, а я, отложив в сторону Вергилия, сказал вам: «Литература прекрасна, она рассказывает множество трогательных любовных историй, но сейчас ложитесь на этот холодный клеенчатый диванчик, и я вам сделаю укол». Впрочем, если мне память не изменяет, я вам тогда прописал серию уколов, после которых вы себя почувствовали значительно лучше, вас перестали мучить мысли о самоубийстве, вы взялись за учебу, нашли себе новую девушку. Ага, у меня что-то не так с памятью. А может, как раз вы были тем противным типом, который спал с девушкой, влюбленной в одного молодого человека, и в связи с этим вас тогда мучили легкие угрызения совести. Впрочем, разве это так важно? Главное, что ничего из пережитого вами не осталось в том, что вы пишите.

– Ну, литературная традиция…

– Что это такое, черт возьми, ваша литературная традиция? Неужели снова речь идет о какой-то «священной корове», которую нельзя согнать с дороги, чтобы она не мешала уличному движению? Не задумывались ли вы когда-нибудь – на каких копытах ходит эта традиция? Один великий французский писатель, которого я лечил от гомосексуализма, откровенничал со мной: «Я очень люблю своего шофера, Антуана, и описал его в романе как прекрасную Антуанетту, чтобы не оттолкнуть от себя читателей, как это сделал Жид. Не думаете ли вы, доктор, что таким же образом до меня поступали многие?». Предположим, что некое зерно истины присутствовало в наблюдениях этого человека, и представим, как выглядело бы описание гомосексуальной любви между молоденьким мальчиком и мужчиной. Отпадает момент дефлорации, страдания, кровотечения, физической боли30, остается лишь страсть, любовный экстаз, чувственное удовлетворение и в крайнем случае, если это касается мальчика, некоторой стыдливости, размышлений о завтрашнем дне, какие-то моральные проблемы.

«А завтра утром?» – спрашивает себя Карла в «Равнодушных». В «Римлянке» потерявшая невинность Адриана чувствует не физическую боль, а лишь страх, что «теперь Джино не захочет на мне жениться». Возможно, если бы женские имена заменить мужскими, например Адриану на Адриана, а Карлу на Карла, другими словами, поступить иначе, чем это сделал мой пациент, мы получили бы истинную, соответствующую действительности картину. Такую же операцию можно было провести с другими литературными произведениями. Быть может, мы обратили внимание на то, что литературная традиция унаследовала описание акта гомосексуальной любви как акта любви гетеросексуальной. Недостаточно дать герою женское имя, кое-где добавить округлости и надеть ему платье. Все равно останется модель мужских сексуальных реакций, так характерная для многих героинь наших романов. Значит, можно сделать смелое предположение, что в очень далеком прошлом какой-то гениальный писатель – произведения которого, возможно, даже не сохранились до нашего времени, так же как не сохранилось множество греческих и римских творений – прекрасно показал акт гомосексуальной любви, который он по каким-то причинам представил как акт любви гетеросексуальной. И с тех пор многие другие писатели копируют или только пародируют это описание, придерживаясь литературной традиции. Другие вообще все игнорируют – и традицию, и знания о человеке. Вот я недавно читал роман, в котором герой-мужчина, якобы прекрасный любовник, во время акта с женщиной всегда «впадал в мрачное забытье». Это смешно, милостивый государь. Так переживает подобные вещи женщина, а не мужчина. Автор не пожелал использовать ни свой опыт, не обратиться к Гизи или к книгам других знатоков предмета. Он написал так, как написал, поскольку ему это показалось интересным. А верно ли описание – для него подобные мелочи не имели никакого значения. Итак, в современной литературе мы имеем полный трансвестизм – мужчины переживают любовь как женщины, а женщины как мужчины. Но разве так поступал, например, Гомер? Конечно, мы ничего не знаем о Гомере, даже не уверены, существовал ли он в действительности, но все же Гомер вряд ли был слепцом, как нас учит легенда, похоже, он на мир смотрел широко открытыми глазами. Описывая дружбу Ахилла и Патрокла, Гомер недвусмысленно дает нам понять, что между ними была гомосексуальная любовь. Прошу вас обратить внимание, с какой гениальной последовательностью он придерживается этой концепции при описании Ахилла, который после смерти Патрокла реагирует не как мужчина, а как женщина, потерявшая любовника. В отчаянии Ахилла нет ничего от мужской сдержанности, он прямо-таки по-женски рвет на себе волосы. Не подлежит сомнению, что в этом союзе Ахилл играл роль женщины, а Патрокл – мужчины. Что мы знаем о воспитании Ахилла? Он рос среди девушек как девушка, постоянно переодетый в женские одежды, известно, что он прял на прялке. Современная медицина утверждает, что воспитанный таким образом мальчик вырастает либо трансвеститом, либо гомосексуалистом – и к тому же играющим роль женщины в союзе с другим мужчиной. Гомер, милостивый государь, уже за одно это получил бы степень почетного доктора любого университета или любой медицинской академии… Может, хватит, друг мой?

– Да вы меня просто веселите, доктор!

– А не в столь же веселом настроении вы дали интервью «Elle»31, и, когда вас спросили о том, как выглядит образцовая любовь, вы довольно самоуверенно заявили: «Разве для нас не является образцом любовь Ромео и Джульетты?».

– Я никаких интервью на эту тему не давал.

– Простите, пожалуйста, у меня что-то не так с памятью. Кажется, это у меня брали интервью для журнала «Elle». А потом я вернулся домой и еще раз взял в руки текст драмы Шекспира. Сколько лет было Ромео, дружище? А сколько лет было Джульетте, его прекрасной любовнице? Старик Капулетти однозначно говорит о своей дочери: «She hath not seen the change of fourteen years», а это значит: «Ей нет еще четырнадцати лет». Ясное дело, что речь идет о первой менструации. Капулетти добавляет: «Пускай умрут еще два пышных лета – тогда женою может стать Джульетта». Другими словами, дружище, Джульетте еще два года надо было ждать первую менструацию. Черт возьми, какой же образец я предложил молодежи! Неужели я и в самом деле считал, что девочка за два года до месячных может быть образцовой любовницей? Вы ведь знаете, что диапазон чувств, называемых любовью, зависит от возраста индивидуума, от его общественного статуса, степени впечатлительности и разбуженного воображения. Иначе любит четырнадцатилетняя девушка, иначе двадцатилетняя или даже тридцатилетняя женщина. То же происходит с мужчинами. Некоторые виды чувств вообще невозможно найти у человека, который не достиг определенной ступени физической и психической зрелости. В «Ромео и Джульетте» Шекспир представил нам любовь совершенно зрелых людей, психику которых – для получения большого драматизма – он вложил в детские тела. Предлагая молодежи этот образец любви, я, дружище, совершил преступление против морали. Я рекомендовал детям, чтобы они любили друг друга так, как взрослые, хотя они так любить не могут и не должны. Почему вы пренебрегаете чтением «Medical Review»? Там опубликована диаграмма сексуального напряжения в жизни мужчины и женщины. Из нее вытекает, что Ромео и Джульетта не только не любили друг друга такой любовью, как у Шекспира, но оказались бы в так называемой «первой конфликтной фазе». Их разделяло бы море претензий и жалоб, вытекающих из их неодинакового развития. Двенадцатилетнюю девочку можно изнасиловать. Но нельзя заставить отдаться мужчине с обожанием и страстью зрелой женщины, как это делает Джульетта. Мы пропагандируем литературную ложь в качестве воспитательного примера. Этот пример мы распространяем всевозможными способами. У нас действие новых «Ромео и Джульетт» происходит во время оккупации, в октябре, в ноябре, на Черном континенте и в Южной Америке. Мы распространяем ложь, а если факты ей противоречат, то тем хуже для фактов. Фальшь шекспировского текста мы маскируем, заставляя играть Ромео и Джульетту зрелых актеров и актрис, в противном случае должна была бы вмешаться цензура нравов. Милостивый государь, давайте скажем себе прямо: независимо от эпохи, от климата и социальных условий, сексуальный акт с девочкой за два года до прихода ее месячных является преступлением. В соответствии с законодательством любой цивилизованной страны Ромео отправился бы в тюрьму, какой бы великой любовью не одарила его Джульетта. Драма Шекспира является поэтическим творением и, пока мы ее воспринимаем именно так, в принципе, все в полном порядке. Поэзия имеет право антропоморфизировать животных и описывать любовь зайчика к курочке или вкладывать в тела даже шестилетних детей психику взрослых. Но мысль о том, чтобы молоденькие девочки за два года до первой менструации играли в Ромео и Джульетту, приводит меня в ужас. Покажите мне, пожалуйста, хотя бы одну театральную программу, напечатанную перед постановкой этой пьесы, которая советовала бы сотням молодых парней и девушек не воспринимать все показанное как образец, говорила бы о том, что они слушают поэзию, а не смотрят жизнь. Чью-то настоящую жизнь. Или возьмем другой миф, часто встречающийся в искусстве. В живописи и литературе постоянно повторяется история о купающейся Сусанне и подглядывающих за ней старцах. Но в жизни, дружище, вспомните хотя бы свое прошлое, именно молодые парни через замочную скважину, возбужденные и взволнованные, подсматривают за моющейся девушкой, которая, о ужас, через минуту возляжет на ложе, не скажу, что обязательно старца, а зрелого мужчины. Или еще один миф о куртизанке, прекрасной любовнице, импонирующей своим темпераментом. Передо мной томик рассказов под общим названием «Розамунда». Займемся рассказом, давшим название книге. Это будет не очень больно. Возможно, только вначале, – уверял меня Иорг. – Скальпель очень острый, вы только на секунду почувствуете сильную боль, а потом придет чувство блаженного облегчения, поскольку из вашего подсознания вытечет все то, что гноилось столько лет, вызывало неудовлетворенность. Этих опухолей у вас много: я знаю, что каким-то странным образом вы к ним привыкли, как-то даже сжились с ними и порой даже с мазохистским наслаждением касались больных мест, гордились ими, показывали их своим близким, чтобы они знали, какая вы сложная и трагичная фигура, хотя по вашему виду это было незаметно. Со своей измученной душой вы носились по всем литературным ярмаркам, позвякивали ею, как другие шутовскими бубенчиками, и, на радость читателям, замечательно делали ужимки и прыжки. Но вы отдавали себе отчет в том, что вами, возможно, когда-нибудь займется некто со скальпелем. Однако ваши опасения были напрасными, поскольку вы танцевали под ту музыку, которую вам играли, а нынешние критики не пользуются сверкающими никелем медицинскими инструментами. Их интересуют лишь ваши ужимки и прыжки, но дело в том, что вы недостаточно драматично обнажили им свои боли, свои страдания, свои неудовлетворенность и отвращение к жизни. Вы жили неплохо, но вас особо никогда не ценили. Медицинские знания, которые вы получили в молодости, мешали вам. У вас всегда сознание было раздвоенным, и это чувствовалось. А теперь только один надрез – и все пройдет. Ведь и в самом деле, больно только в начале и всего лишь одно мгновение.

– Ты стонешь. Просыпаешься с криком, – шептала она мне это среди ночи, целуя мою шею, плечи и грудь. – Скажи, тебе снился дурной сон, а может, у тебя что-то болит?

Мне пришло в голову, что она, похоже, никогда не спит и слышит мое неровное дыхание, каждый громкий вздох, который мог показаться ей стоном. Любовь делала мою жену бдительной и лишала ее человеческих черт, уподобляя чуткому зверю. Барбара напоминала мне моего пса, когда в ветреную и морозную ночь я позволял ему лежать на коврике у моей кровати. Казалось, что он спит, я даже слышал его похрапывание, но стоило мне шевельнуться на кровати или задержать дыхание, как пес просыпался, сразу становясь чутким и беспокойным.

– Во всем виновата эта ноябрьская погода, – сказал я. – Каждую ночь меняется давление, дуют сильные ветры и приносят попеременно то дождь, то холод и даже снег. В такую погоду открываются раны, болят старые переломы и швы, перебитые когда-то кости. Разве я тебе не говорил, что у меня все переломано? Когда я был еще младенцем, меня сбросили со скалы из-за моей очень сильной близорукости.

– Не болтай. Сейчас таких вещей не делают, – засмеялась она.

– Действительно, теперь никого не сбрасывают со скалы, но с ребенком происходит много неприятностей. Помню, когда мне было девять, девочка, старше меня года на два, подговорила, чтобы мы с ней пошли в созревающие хлеба. Там она велела мне снять трусы, и сама сделала то же самое. Потом приказала мне лечь на нее и двигаться, как это делают собаки. Я тыкался в нее своим маленьким членом так, что он у меня заболел, и я убежал домой. А потом пришло первое причастие, и ксендз, внимательно глядя на меня, все время повторял, что самый тяжкий грех – это грех нечистоты. Три раза я сбегал из костела в день первой исповеди, пока ксендз за ухо не притащил меня в исповедальню. Потом он обо всем подробно выспрашивал: сколько ей было лет, было ли ее лоно волосатым, была ли она голой. Я громко плакал, плакал в объятиях матери, а она гладила меня по голове и говорила, что я, похоже, буду святым, раз я так сильно переживаю свой грех. Но это была моя первая и последняя исповедь. Я познакомился с парнем, который не верил в Бога. В библиотеке его отца я нашел книги, говорящие о том, что Бога нет. Это была большая радость и откровение. Я перестал верить, хотя меня всеми силами уговаривали пойти в костел родители, упрашивали тетки. В течение нескольких лет я враждебно и с неприязнью относился к девочкам, но в то же время так и не дал себя убедить отправиться в исповедальню, чтобы перед чужим человеком рассказать, имела ли девочка, которая заманила меня в зреющие хлеба, покрытое волосами или голое лоно. Я знаю, что именно из-за ее лона я стал атеистом, хотя мои родители были уверены, что во всем виноваты книги. Ведь и другие тоже читали такие же книги и не перестали верить в Бога, поэтому я сегодня думаю, что на самом деле перестал верить уже в тот момент, когда жалобно плача, я целовал выложенную епитрахиль. Это было проклятое лоно. Твое тоже не лучше, ненасытное и отвратительное.

– Да, да, – тихонько смеялась она, все сильнее обвивая меня руками и ногами.

– Да и потом со мной делали самые разные вещи. Вытягивали мне пальцы, чтобы я мог охватить октаву на клавиатуре рояля, поскольку им хотелось, чтобы я хорошо играл, зашнуровывали ступни, чтобы они были маленькими, затыкали мне рот гипсом, чтобы я высказывал лишь умные вещи, которые должен говорить хорошо воспитанный человек. Меня шлифовали, кастрировали, заставляли выделывать разные модные выкрутасы на уроках польского языка, моделировали, вырезали миндалины и аппендикс, лишали многих ненужных, бесполезных и даже в чем-то постыдных вещей. Доводили до совершенства написанные мною фразы так, чтобы они не отличались от высеченных на каменных саркофагах литературы сентенций, мне прививали все модные болезни: корь, желтуху, белокровие, шизофрению, паранойю: на глаза мне надели очки с толстыми стеклами, лишь бы я вдруг не подумал, что черное – это белое, а белое – черное. Меня готовили к экзамену по правилам уличного движения, чтобы я мог свободно ориентироваться в обществе. Я постоянно проявлял тенденцию к немодным вопросам, к фабуле и традиции, я ее высмеивал, поэтому меня неоднократно переквалифицировали и я в конце концов начал писать неплохо слепленные приключенческие повести и романы в стиле уходящей эпохи, для тех, кто еще только начинал дорастать до Джойса. Знаешь ли ты, жена моя, что я служил в армии? Но все это было пустяком по сравнению с литературной муштрой, с непрерывным писательским «лечь-встать», постоянным «сражайся или отступай», «защищайся или атакуй». В безлюдных улочках мне ломали кости, но и я научился драться. Костяшки моих кулаков тоже стерлись от ударов, которые я наносил. Знаешь ли ты, какое это странное чувство, когда выходит твоя книга? Словно сидишь на стуле со связанными руками и кляпом во рту, а каждый может подойти к тебе и съездить по лицу. Но не это вызывает у меня стоны и чувство тошноты. Меня преследует страх, мучает сомнение, когда я думаю о наступающем дне, о будущем, которое представляется мне в мрачных красках. Я считаю себя сторонником литературного вымысла, и это может когда-нибудь выйти мне боком. Не знаю, как тебе объяснить, но в современном мире в полном согласии существуют две истины. Одна, которую изучают на гуманитарных факультетах и которую разделяем мы, писатели. Она звучит так: человек – существо общественное. И вторая, которой руководствуются точные науки, занимающиеся человеком. А она констатирует: человек является общественно-биологическим существом. Тут почти нет никакой разницы, так, пустяк. Разве может повредить оценке человека частичка его биологии? Однако эта мелкая подробность меняет почти все. Приведу тебе пример, который по-особому будет звучать в такую ночь, как сегодня, когда мужчина лежит рядом с нагой женщиной, а ноябрьский ветер гуляет за окном и хочется слушать истории об упырях и вампирах, леденящие кровь в жилах. Ты помнишь того человека, который как-то навестил меня и при этом постоянно повторял, что он чувствует бессмысленность своего существования? Помнишь визит адвоката Кламанса32, его волосы, словно посыпанные пеплом, его слова о том, что он одновременно король и папа, что хочет побыть один, мечтает замуровать двери и окна своего маленького мира?

Когда он навещает меня как писателя, я с особым вниманием слушаю его слова, регистрирую их в памяти, а потом стараюсь передать людям трагедию его существования. Но когда на следующий или даже в тот же самый день его приводят ко мне уже как к врачу, тогда его слова не имеют для меня большого значения. Я выслушиваю его как обычного больного, выстукиваю, отдаю его кровь на анализ. Знаешь ли ты, что иногда видно в крови людей, которые говорят слова, похожие на слова адвоката Кламанса? На черном фоне препарата поблескивают под стеклышком микроскопа белые, сильно скрученные пружинки, каких нет ни в твоей, ни в моей крови, ни у тысяч других людей. Врач знает, что существует тесная связь между этими маленькими белыми пружинками в крови и тем, что данный человек говорит, делает, как себя ведет, если маленькие белые пружинки слишком долго безнаказанно находились в его организме. Но писатель не хочет об этом знать, абстрагируется от биологии человека, видит его только в обществе, в работе, чтении, следит за развитием его мысли. Вот так, моя дорогая, эти две различные истины о человеке существуют рядом, как бы независимо и гармонично. Но меня мучает страх, что однажды кто-то наконец очнется и крикнет: «Хватит!». И, к сожалению, я знаю, какая истина в конце концов победит. Но как тогда будут выглядеть мои и чужие книги? Я вижу черные тучи на горизонте. В моей библиотеке все больше и больше книг, которые говорят об общественно-биологическом существе человека, а мы все продолжаем парить над землей, по которой твердо ступает homo sapiens recens33.

Помнишь, что я сказал твоей коллеге, когда она пожаловалась, что ее маленькая дочка стала нервной, упрямой – и все из-за того, что она водится с детьми Ягодзинских, которые поселились в соседнем доме? Я ей сказал, чтобы она осмотрела кал своей дочки, поскольку мне кажется, что у нее острицы. Помнишь обиженную мину твоей коллеги? Не знаю почему, но так уж бывает на свете, что люди предпочитают сочинять драматические сценарии и рассказы, вместо того, чтобы взглянуть на кал своих героев. Поэтому все то, что произойдет, не обойдется без страшной и беспощадной борьбы, в которой появятся настоящие трупы, а страдавшие персонажи будут протягивать к небу руки как герои «Ада» Данте. Я знаю, какая сторона в конце концов победит, но мне так жаль мир иллюзий и разноцветных картинок, поэтому я стенаю по ночам и не могу заснуть.

Объявление в прессе:

«Мартин Эвен – ателье Grands Boulevards. Мужские и дамские обнаженные натуры – без отклонений в сторону порнографии».

Я зажмурился, когда никелем блеснул скальпель Иорга.

– Рассказ под названием «Розамунда» из вашего тома, – начал доктор Ганс Иорг, – написан в форме монолога красивой проститутки из портового города, которая, отправляясь на своей машине на встречу с очередным клиентом, вспоминает свою жизнь и делает различные психологические отступления. Монолог этот был построен на столь модном сегодня в литературе принципе показа достаточно произвольных ассоциаций, или, как говорится, «является потоком мыслей, вытекающих из подсознания». Форма эта ведет начало из психоаналитической записи, используемой врачами-психоаналитиками в процессе лечения. Речь идет о том, чтобы из пациента извлечь все скрытые комплексы, которые оказывают влияние на его психическое состояние. «Розамунда» прекрасно укладывается в рамки литературной традиции, напоминает «Жития знаменитых куртизанок», «Нана», «Римлянку». Обычно это были прекрасные и наделенные пылким темпераментом особы, которые в результате плохих материальных условий, чьих-то развратных действий или просто несчастной любви начали заниматься любовью за деньги. Такая картина опускающейся на дно девушки нам нравится и соответствует нашему представлению о справедливости. Такова и Розамунда, которая – судя по ее многочисленным любовным приключениям – страдает гиперсексуализмом. Именно этот ничем не утоленный темперамент гонит ее от одного клиента к другому. Но вы так же хорошо, как и я, знаете, что истинной движущей силой сексуализма человека является гипофиз, который выделяет гонадотропины. Однако его гиперфункция может быть заторможена антагонистами, к которым относится эпифиз, считающийся органом, регулирующим сексуальные функции. Вы знаете, что гиперсексуализм проходит, когда используют вытяжку из эпифиза, сейчас самой лучшей считается xipoid epihysale фирмы Квозда. Уже после пяти подкожных впрыскиваний наступает значительное улучшение самочувствия.

– Вы ненавидите литературу! – воскликнул я.

– Больно? – заботливо спросил Ганс Иорг. – У меня есть немного новальгина.

– Идите к черту! – завопил я. – Литература создает свою собственную реальность. И чем она совершеннее, тем более правдива. Мы, к примеру, сегодня знаем, что не было святой иконы на Ясной Горе в период шведской блокады, потому что предусмотрительные монахи вывезли ее в Силезию и спрятали, а ведь сотням тысяч читателей Сенкевича34это не мешает умиляться, когда монахи и рыцари, под ураганным огнем, шествуют с иконой по монастырским стенам. Открывая книгу Сенкевича, мы входим в его собственную реальность. Возможно, в этом и заключается вся прелесть литературы. Нам не обязательно знать, существовал ли в действительности герой, достаточно, чтобы автор убедил нас в его существовании.

– Ну, хорошо, хорошо. Я как раз занимаюсь реальностью вашего рассказа. Извините меня, пожалуйста, за неуместные отступления. Mea culpa35, дружище. Ведь я же говорил, что знания о человеке мешают наслаждаться литературным творчеством.

Я иногда думаю, что для занятия литературным творчеством вообще не нужно никаких знаний. «Розамунда» в этом смысле является самым лучшим примером. Из текста следует, что у героини решающее значение для выбора профессии проститутки имели социальные условия, в которых она оказалась, а также ее собственный опыт. Когда Розамунде было двенадцать лет, ее изнасиловал отец-алкоголик, за что его отправили в тюрьму, обременив девушку комплексом вины, поскольку она на самом деле любила своего отца. Потом в придорожных лесах с Розамундой удовлетворял свое сладострастие ее дядя-автомобилист, а уж окончательно воспитание девочки завершил недобросовестный учитель, который совокуплялся с ней в школьной фотолаборатории. Слишком рано разбуженная и развращенная девица начала потом искать все новых и новых партнеров и, наконец, обманутая в своих чувствах к Каролю, который ее бросил, пошла, как говорится, на панель. Значит, вы допускаете существование травматических факторов, которые могут иметь влияние на психическое развитие человека. Другими словами, вы полностью не отказываетесь от знаний, например, что первые сексуальные контакты молодой девушки имеют решающее значение для ее последующих сексуальных реакций. Если этот опыт был приятный, девушка имеет шансы стать полноценной женщиной, а если неприятный, появляются комплексы и отсутствие желания, которые чаще всего приводят к frigiditas relativa, то есть к относительной половой холодности. Мне не кажется, чтобы насилие, совершенное отцом по отношению к двенадцатилетней девочке, произвело на нее приятное впечатление. Женщина, наделенная пылким темпераментом, редко становится профессиональной проституткой, ее целью являются не деньги, а эротическое наслаждение. Проститутка не выбирает, не руководствуется собственным удовольствием, а отдается тому, кто больше заплатит. Врачебные исследования сотен проституток во всем мире показали, что большинство из них страдает аноргазмией, то есть отсутствием оргазма, а если к тому же они попадают в тюрьму, что у них довольно часто случается, то выходят из нее уже как убежденные лесбиянки. Мужчинам они отдаются за деньги, удовольствие получают обычно только с другими женщинами или не испытывают его вовсе. Конечно, известны случаи, когда двенадцати-пятнадцатилетние девочки убегают из материально обеспеченных семей, чтобы в садовых домиках, возле казарм, совокупляться со случайными партнерами, порою получая от них даже деньги. Как же обычно заканчиваются подобные приключения? Исхудавшие, грязные, но все еще не удовлетворенные, они наконец попадают в кожно-венерологические больницы, а из них – в психиатрические клиники с диагнозом: «андреногенитальный синдром», связанный с нарушением обмена гонадотропина. Причина их поведения кроется чаще всего в мозгу – опухоль третьего желудочка мозга, некоторые разновидности неврофибромы, а также внутренняя головная водянка. Не исключено, что девица с такой опухолью может спровоцировать отца изнасиловать ее, заставить дядю-автомобилиста удовлетворить свою похоть, а легко возбудимого учителя вынудить ее трахнуть в фотолаборатории. Ваша Розамунда не попадает ни в кожно-венерическую больницу, ни в психиатрическую клинику, а глядя на вещи трезво и рассудительно, приобретает прекрасную квартиру, собственную машину, на которой и ездит к богатым клиентам. Она не страдает никаким гиперсексуализмом, ей как раз свойственна относительная половая холодность, что, дорогой друг, в конце концов должно иметь свои литературные последствия. Ибо иначе себя чувствует и ведет женщина, которая отличается пылким темпераментом, и совершенно иначе женщина, страдающая относительной половой холодностью. У вас же все это перемешано, с позволения сказать, и прошу не обижаться, как в мусорной корзине. Подобная же ситуация в «Римлянке»: Адриана идет на панель, поскольку не оправдались ее надежды на любовь Джино. Проституцией ее уговорили заняться мать и подруга. Но какого же рода чувства она испытывает к оплачивающему ее услуги партнеру? Цитирую: «Я же, хоть и подчинялась его воле, однако сразу же ощутила скуку и начала трезво, равнодушно и даже с отвращением, как будто издали, наблюдать не только за ним, но и за собой»36.

Итак, типичная картина переживаний холодной женщины, отдающейся без удовольствия. К сожалению, уже через несколько страниц Адриана откровенничает с нами: «Такая уж у меня была натура, что, когда я отдавалась, мною руководил скорее пылкий темперамент, чем желание заработать». И как тут быть, дружище? «Пылкий темперамент» или «отвращение»? А может, Моравиа в какой-то момент просто испугался, что портрет женщины, отдающейся только за деньги, может вызвать неприязнь читателей, а ему хотелось завоевать для Адрианы их симпатию? Так какова же правда об Адриане? Когда же она получала эротическое удовольствие? «Когда я брала деньги, мной вновь овладело то острое чувство наслаждения и сообщничества, которое я испытала, когда взяла деньги у Астариты после нашей поездки в Витербо. В этом сказывается, подумала я, моя склонность к такой жизни, и я, должно быть, создана для подобной профессии, несмотря на то, что сердце мое жаждало совсем иного». Бедная Адриана испытывала наслаждение только тогда, когда брала деньги от клиента. Но Моравиа опять в следующих фрагментах говорит о «ненасытном темпераменте» Адрианы, о блаженстве, которое она испытала с преступным Сонцоньо. К сожалению, иногда, вероятно, нужно лгать и изворачиваться, когда ты одновременно хочешь раскрыть какую-нибудь правду и в то же время не потерять симпатии читателей. Вы поступаете так же, дружище. Ваша Розамунда просто рвется к другой жизни, но, кажется, получает наслаждение лишь тогда, когда клиент кладет на стол деньги. Впрочем, продолжим ваш рассказ дальше. Вот Розамунда влюбляется в некоего юношу. Естественно, она скрывает свою профессию и отдается ему даром. И тут Розамунда с ужасом убеждается, что не получила никакого удовольствия. Тогда она садится в машину и едет к клиенту, потому что тот, платя, доставляет ей и некоторое наслаждение. Такие случаи бывают и у мужчин. Вы ведь знаете историю одного поэта, который воспитывался в аристократическом доме и, будучи еще гимназистом, каждое воскресенье получал от матери деньги для того, чтобы пойти в бордель и дать выход своей энергии, такую процедуру мать считала необходимой для его психического и физического равновесия. Так вот, этот человек потом влюбился и женился. Его жена так и осталась невинной, ибо он мог иметь женщину только за деньги. Некоторые сексологи, к примеру Дитц и Гессе, склонны отличать сексуальные извращения, которые они квалифицируют как половые отклонения, – от извращенности. Одной из черт этой извращенности является отсутствие чувства ответственности за сексуального партнера и партнерской общности. Эротические контакты у таких людей бывают мимолетными, кратковременными и анонимными. К извращенности эти авторы относят также и проституцию. Другими словами, по их мнению, не столько желание заработать, а именно эта извращенность может заставить заниматься проституцией того или иного человека. Однако не следует считать, что извращенность означала бы пылкий темперамент или нечто в этом роде. Извращенность может появиться по многим причинам, но все они имеют психическую природу. Одной из них является неспособность испытывать любовь. Такая склонность к извращенности может иметь глубоко скрытые формы. Обратили ли вы внимание, как многие женщины, с румянцем на лице, любят слушать истории о проститутках, каким большим успехом у читателей пользуются такого рода романы; и не здесь ли скрывается причина большого успеха вашей «Розамунды»?

«Мартин Эвен – ателье Grands Boulevards. Мужские и дамские обнаженные натуры – без отклонений в сторону порнографии».

О Гансе Иорге я хотел написать книгу и фрагмент ее выслал в издательство. Через шесть недель я получил ответ, в котором говорилось, что издательство не приняло моей заявки. К письму было приложено мнение рецензента:

«Автор любимых читателями популярных приключенческих книг предложил нам на этот раз заявку на роман, который может вызвать только недоумение. С хунвейбинским отношением к литературным традициям, используя псевдомедицинскую терминологию, он пытается расправиться со всей великой литературой, абсолютно ничего в ней не понимая. Психиатрические диагнозы столь же неуместны для объяснения литературы, как изучение конструкции подводной лодки при разборе литературных достоинств „Ветра с моря“. Поистине прав был Бюффон, что стиль – это человек. Стиль данной заявки свидетельствует о душевном складе и личности автора, который все проблемы между женщиной и мужчиной свел к физиологическому редукционизму. Иногда складывается впечатление, что это просто шутка. Но серьезность и напыщенный тон, с которым Ганс Иорг (кстати, его имя было автором позаимствовано с этикетки на коробке из-под старого голландского чая) произносит свои проповеди, заставляют считать, что автор намеревался написать, по крайней мере, „Волшебную гору“ (намеки на Касторпа), однако, к сожалению, ему не хватает интеллектуального мастерства. Стиль его неряшлив, неупорядочен, отсутствует какой-либо драматизм, рассуждения бессодержательны. Если даже и попадается какое-то зернышко истины, то оно тонет в потоке болтовни и псевдонаучной бессмыслицы. Позволю себе привести несколько цитат: „…Нам ничего другого не остается как глубоко перепахать, перелопатить слой чудесного и животворного говна“, или: „…наши знания о любви похожи на магнитную иглу, постоянно дрожащую и колеблющуюся между „Плейбоем“ и „Medical Review““. И в таком стиле между „Плейбоем“ и „Medical Review“ автор предлагает нам весь роман. Это не литературное произведение, но я сомневаюсь, напечатает ли его даже „Врачебное обозрение“. Похоже, автору неизвестно, что медицина и другие науки, как, например, социология, сегодня оказались в тупике. Автор, кажется, не знает, называя в одном ряду „Равнодушных“ и „Римлянку“, что первую из них Моравиа написал, когда ему было двадцать два года, вторую – в сорок лет. Теорийка о традиционном описании первой брачной ночи, позаимствованном якобы из акта гомосексуальной любви, находится на том же литературном и интеллектуальном уровне, как и все остальное. Мне кажется, что даже личный разговор с автором по поводу его новой заявки бессмыслен, поскольку из этой темы ничего нельзя выжать».

С доктором Гансом Иоргом я расстался в один из июньских вечеров возле большого дуба, стоящего у дороги, по которой я почти ежедневно ходил на прогулку в лес. У этого дуба я всегда на какое-то время останавливался, чтобы отдохнуть, иногда даже подолгу сидел, на что обратили внимание рабочие, добывающие неподалеку смолу из столетних сосен. Об этом узнал старший лесничий и, хотя вся эта часть леса предназначалась на вырубку, он велел старый дуб исключить – по профессиональному выражению, его «выбраковали» – что означало: могучий дуб еще постоит, хотя вокруг будут повалены все старые сосны. Старший лесничий ценил мое творчество и был уверен, что под этим дубом рождаются замыслы моих книг, хотя в действительности они там умирали…

Я попрощался с Гансом Иоргом по-мужски, коротким, сердечным рукопожатием. Но когда его фигура начала пропадать за деревьями, волнение стиснуло мне горло, хотя я знал, что мы еще не раз встретимся, даже если бы сто тысяч критиков уверяло меня, что он отвратительный тип и представляет «физиологический редукционизм». Ибо я подозреваю, что не только каждый писатель, но, возможно, и каждый литературный критик имеет своего доктора Ганса Иорга, которого он называет по-ученому – «отношением к определенной литературной традиции». Моя ошибка заключалась лишь в том, что вместо того, чтобы незаметно проводить свои взгляды в книгах или печатать раз в неделю статьи в каком-нибудь еженедельнике, в которых искусно и с некоторой долей иронии протаскивать наблюдения Иорга, я решил нахально продолжить традицию Лукиана Самосатского37и создать образ собственного литературного героя.

Моя ошибка заключалась и в том, что, по сути дела, я не оставил ему никаких шансов на существование в игре, которая между нами велась как в «Диалогах гетер», я без конца раздавал крапленые карты, другими словами, если говорить честно, я попросту обманывал.

Разве я не говорил в начале книги, что своему герою я даю мою жизнь, мои черты лица, ввожу его в собственный дом и приказываю сесть за мою пишущую машинку? А следовало добавить одно слово – «некоторые» фрагменты своей жизни и своих черт лица.

Например, что касается моей жены. Она работает не школьным инспектором, а снимает фильмы и на несколько месяцев покидает наш дом в деревне, поскольку съемки фильма требуют огромного числа специалистов, массу аппаратуры, а также павильонов, которые построены только в нескольких польских городах. Поэтому я в течение многих месяцев живу один в своем доме, сотканном из света, и, в лучшем случае, раз в неделю говорю с ней по телефону и получаю большие, тяжелые продуктовые посылки. Потом она приезжает, заявляет: «Больше никогда, никогда», вздыхает: «Как тут у тебя прекрасно, как тихо и спокойно», варит мне вкусные обеды, расставляет шезлонг на веранде, усаживается в него и читает модные книги. А потом снова по прошествии какого-то времени – это наступает раньше или позже – целые вечера проводит у моего старинного телефонного аппарата с ручкой, которую надо крутить, чтобы с кем-нибудь соединиться. В такие моменты жена меня спрашивает: «А ты? Неужели тебе не хочется съездить куда-нибудь в большой город?». Но я не проявляю особого желания куда-то ехать, поскольку мне все время кажется, что я уже однажды там умер, а возможно, меня убили. Я полюбил свою новую здешнюю жизнь – озеро, лес, дорогу, идущую мимо старого дуба. Однако я не грущу и не высказываю претензий, когда она уезжает снимать свой очередной фильм, ведь мне хочется, чтобы она тоже была счастлива.

Или история с Иоанной. Складывается впечатление, будто бы я вынул ее из старого ящика, сдул пепел и вставил в новую книгу. А ведь, наверное, следовало бы честно признаться, что я никогда не знал никакой Иоанны, однако все же именно я написал одной молодой деревенской учительнице, которая показалась мне слишком экзальтированной: «Благодарю вас за высокую оценку моего творчества. Что же касается ваших внутренних сомнений, то советую обратиться к психологу». А потом произошла история, которая возвращается ко мне в бессонные ночи и беспокоит меня.

Подлый обманщик. Я не написал рассказа под названием «Розамунда», который Иорг анализировал с таким жаром, а я делал вид, что страдаю. Я автор романов для детей и юношества о прекрасных, беззаботных каникулярных приключениях. Зачем мне браться за проблемы Розамунды? Я никогда в жизни даже не разговаривал ни с одной проституткой. Да и вообще – вы в моих книгах не найдете и намека на секс. Мой роман учит молодых людей, что жизнь прекрасна, а люди – даже такие, которые кажутся плохими, – тоже несут в себе добро. Герой всех моих книг пользуется большой любовью молодых читателей, и когда летом берега озера покрывают разноцветные палатки, а по воде скользят яхты и деловито снуют лодки – мой большой пес без конца надрывается у калитки, сообщая о визите гостей. Они приходят по одному или целыми группами, чтобы увидеть своего писателя, пожать ему руку, спросить о чем-нибудь, посоветоваться по какому-то интимному вопросу.

Нет, это не «настоящие» мои читатели. Те обычно только пишут письма или приезжают на автомобилях в обществе пап и мам. А ко мне приходят те, кто уже вырос или почти вырос, а это значит, что им можно ходить туда, куда они хотят и когда хотят. Но в их памяти остался автор книг, которые им когда-то нравились и которым они доверяли. Сейчас у них другие проблемы и заботы, а ко мне они являются, чтобы, быть может, еще раз кому-то, кому они верят, рассказать о них.

Меня спрашивает молодой мужчина: «Почему я не могу понравиться, почему мной не может увлечься какая-нибудь девушка? Почему одним это удается легко, а я всегда один и страдаю от одиночества? Вы даже не представляете, как сильно я страдаю…».

Меня спрашивает молодая девушка: «Почему я не могу подружиться с каким-нибудь парнем? Они бегут от меня, хотя я не глупее и не страшнее многих. Знаете ли вы, как страдает такая девушка?…».

Кто я такой, чтобы отвечать на подобные вопросы? И есть ли вообще ответ на них? Может, с утра пораньше поднять паруса на мачте и уплыть на весь день или повесить на калитке записку с таким текстом: «Жизнь взрослых людей очень сложна, и писатель не имеет права давать однозначные объяснения. Писатель вообще ничего не обязан. Здесь не дают ни ответов, ни советов».

А потом приходит осень, пустеют берега озера, собака все реже лает у калитки. В прибрежных кустах валяются разбитые бутылки, металлические пробки от пива, ржавеющие консервные банки. В милицейских протоколах зафиксированы истории о драмах, которые разыгрались под разноцветными палатками, об изнасилованиях, о сифилисе, которым заразился он или она, – наивное молодое человеческое существо.

Разве я несу за это какую-нибудь ответственность? Думаю, что да, так же как и каждый из вас, взрослых людей. А может, даже чуть большую, поскольку мне дан талант сочинять истории. Но как-то один критик сказал мне: «Какое вам дело до грязи, которая существует в жизни? Ваше дело – рассказывать красивые и безмятежные истории для мальчиков и девочек в периоде созревания».

Это правда. Но в одно прекрасное утро, в конце июля, когда я, как обычно, шел по дороге мимо старого дуба, мой пес, который меня сопровождал, грозно зарычал и бросился в растущие неподалеку густые кусты, хотя раньше такого никогда не бывало, потому что он вышколен и не гоняется за дикими животными. Я пошел за ним и увидел нагую девочку лет тринадцати с посиневшим лицом и широко открытыми от ужаса глазами. На шее девочки были заметны ставшие почти черными следы чьих-то пальцев.

Я помню момент, когда милиция вела убийцу – двадцатидвухлетнего парня с благородным, красивым лицом и невинными глазами. Его окружал кордон милиционеров, а изо всех туристских лагерей прибежали девушки, проводящие здесь свои каникулы, – обычные девушки в залатанных джинсах, вытянутых свитерах и с заплетенными в толстые косы волосами. Они дергали милиционеров за мундиры, стараясь дотянуться до убийцы и ногтями расцарапать ему лицо, душить его, удовлетворить свою жажду ненависти и мести. А я смотрел на них и думал: «Разве никто из вас не несет вину за то, что случилось? А я, как писатель? Возможно, он был у моей калитки, а я поднял парус на моей яхте и уплыл, поскольку меня не должна касаться грязь этой жизни?».

Молодых людей учат, что ничего проще любви на свете нет. Главное, что он любит ее, а она любит его, и все идет прекрасно, и нет никаких проблем. И он вам поверил, полюбил девушку – может быть, он ее слишком сильно любил? – а у него ничего не получилось. Девушка его высмеяла. И с тех пор его мучил страх, что у него снова ничего не получится, страх постоянно усиливающийся, из-за которого у него никогда не получалось, да и не могло получиться, поскольку нет ничего страшнее такого страха. Он приехал сюда вместе с друзьями, под разноцветные палатки. Парни привели девушек и все это делали на его глазах, а он боялся. И ненавидел окружающих его девушек – свободных и никому не отказывающих. Он мог попробовать с любой из них, но боялся, что у него снова не получится, девушки его высмеют и обо всем расскажут парням. Поэтому он присмотрел себе тринадцатилетнюю, о которой думал, что она ничего не знает о любви и если у него не получится, то девочка ничего не поймет и не высмеет его. Но она не хотела, защищалась, кричала. Он задушил этот крик. Навсегда. А если бы он знал… Если бы хоть одна девушка…

Честь и хвала твоей памяти, доктор Ганс Иорг. Ты был прав. Надо «очистить от лжи» любовь, чтобы в нее снова поверить. Нельзя поднимать паруса, когда у калитки собака сообщает о прибытии гостей. Привет, Ганс Иорг, мой герой с этикетки на коробке чая. Мы условимся еще как-нибудь о встрече, но уже в другое время, возможно, даже под другими фамилиями, чтобы постоянно разрушать и строить.

Разве не забавно звучит это объявление в газете? «Мартин Эвен – мужские и дамские обнаженные натуры, без отклонений в сторону порнографии».

С каких пор мое воображение мучает мысль о человеке, у которого свое ателье на Grands Boulevards? Похож ли он хоть немного на меня? Улыбается ли он так же как я, терзают ли его такие же, как у меня, сомнения и тревоги? Видел ли он когда-нибудь задушенную тринадцатилетнюю девочку и смотрел ли в глаза ее убийце, находя в них страх перед любовью? Писала ли ему письма молодая, одинокая сельская учительница? Чувствовал ли он, что все, чем он занимается, вряд ли много стоит, если столько одиноких и несчастных людей ходит по свету с представлениями, в которых полно ложных мифов и иллюзий?

Я верю, что когда-нибудь снова встречу Ганса Иорга, а также, возможно, Мартина Эвена. Но на этот раз я постараюсь играть с ними открытыми картами и не обманывать в игре. Не буду заставлять их верить в то, что пишу произведения типа «Розамунда», что у меня жена – школьный инспектор, ибо, откровенно говоря, даже не знаю, как эта работа выглядит, или что моя жена – кинематографист, поскольку даже не представляю, чем занимаются кинематографисты. На самом деле моя жена работает врачом-стоматологом, или, как говорят, просто дантистом, ежедневно ездит в сельский медицинский пункт, расположенный в двенадцати километрах от моего дома. Иногда ее нет дома несколько дней, это значит, что она на санитарной машине ездит по школам лечить детям зубы. У меня сын – студент медицинского института и дочка, которая ходит в лицей… Однако, черт возьми, я собирался писать не автобиографию, а роман об ответственности писателя.

А все же, не приходило ли вам когда-нибудь в голову, что, быть может, каждый писатель имеет не только своего Ганса Иорга, но и Мартина Эвена – мужские и дамские обнаженные натуры без отклонений в сторону порнографии?…

После прощания с Гансом Иоргом в моем доме воцарилось мрачное настроение. О литературе никто не говорил, как в доме повешенного не вспоминают о веревке. Но когда на воскресенье приехали дети, жена осмелилась спросить во время обеда:

– Ты в самом деле взял этого Иорга с чайной коробки?

– Да, – признался я откровенно. – В доме моих родителей была старая коробка из-под чая. На ней был изображен то ли китаец, то ли японец с надписью: «Hans Jorg tea». Ведь ты знаешь, что у меня не слишком богатая фантазия и мне приходится все брать из окружающей меня действительности. Я даже фамилию не могу придумать.

– А Иоанна? – спросила меня дочка.

– Подозреваю, что это художница, которая каждый год летом приезжает отдыхать к нашему лесничему, – догадалась моя жена. – Она постоянно пьет и ругается со своим мужем. Не понимаю, Генрик, почему ты создаешь типы мужчин, совершенно на тебя не похожих. Насколько я тебя знаю, ты бы ни минуты не задумался, влепил бы ей пощечину.

– Конечно, отец бы ей врезал, – заявила Уршула.

– А я бы этого сделать не мог, – вдруг вмешался в разговор мой сын.

Мы посмотрели на него. Неожиданно я заметил, что мальчик очень бледен, у него неуверенный взгляд, темные круги под глазами и немного дрожат пальцы. Я почувствовал, что, вероятно, в его жизни произошло что-то плохое и, если я не протяну ему руку, мой мальчик утонет.

– Зайди ко мне сегодня вечером, – предложил я ему, и в этот момент он покраснел.

– Я никогда бы не полюбила такого ущербного придурка, как герой несостоявшегося отцовского романа, – ораторствовала за столом Уршула. – Мужчина должен быть жестким, отважным…

– Заткнись! – прикрикнул я на дочь.

Вечером я читал книгу Вольфганга Виклера о золотистых цаплях: «В закрытой, хорошо обеспеченной кормом колонии золотистых цапель Отто Кениг обнаружил явление, которое полушутя, полусерьезно определил как „разнузданность от достатка“. Молодые цапли, уже созревшие в половом отношении особи, постоянно продолжают клянчить у родителей корм (и в самом деле, старые цапли их кормят, поскольку молодые довольно нахальны и родителям ничего не остается как их кормить). Случается даже, что молодые цапли выклянчивают у родителей корм, который потом отдают собственным детям! Одновременно гнездо продолжает оставаться спальным местом для всей семьи. Следующей весной молодые цапли стремятся вывести птенцов в том же месте, где они выросли, следовательно, строят свое гнездо на гнезде родителей. Молодой самец подбирает себе в партнерши по возможности хорошо знакомую особь, другими словами, ту, которая была с ним всегда рядом, а это или одна из сестер, или мать. Тем временем отец вовсе не отказывается от своих прав, так что сын играет роль мужа, только пока отец где-то летает. Эти цапли не приобретают тех необходимых качеств, которые обычно перенимает молодая цапля, когда, покинув родителей, ей приходится самой устраивать жизнь».

Я услышал шаги сына, отложил книгу и погасил лампу, потому что в темноте, когда не видно глаз и лица, иногда легче разговаривать. Сын, похоже, тоже об этом знал, ибо, войдя в комнату, даже не спросил, почему я сижу в темноте. Пододвинув небрежно стул к моему столу, он безразличным голосом заявил:

– Я помню твоего Ганса Иорга. Ты мне о нем довольно часто рассказывал, когда я был маленьким. Но это был совсем другой Ганс Иорг.

– Да. Это был совсем другой Ганс Иорг, – согласился я.

Когда сын был маленьким, и мы еще жили в городе, я иногда брал его на прогулку в пригородные районы и там, остановившись перед какой-нибудь виллой, говорил: «В этом доме живет человек, которого зовут Ганс Иорг. Как раз он и подбрасывает писателям разные сумасшедшие идеи для их книг. В этой вилле он держит также различных героев, которых он одалживает другим, чтобы о них писали». А сын спрашивал: «Неужели у него живет Виннету?». «Да, сынок, – отвечал я, – но ты помнишь, что Виннету носил с собой лекарства?» Из кисета для трубки я сделал ему мешочек для лекарств с несколькими таблетками витамина С. Я разрешал ему носить кисет на груди и время от времени – особенно весной или осенью – пососать витаминину.

– Твой Ганс Иорг сейчас стал другим, – повторил сын.

– Он и должен быть другим, потому что вы стали старше, – ответил я.

И тогда мой сын, студент медицины, неожиданно соскользнул со стула и в темноте припал к моим рукам.

– Отец, я не состоялся, понимаешь? Не состоялся как мужчина. Если ты мне не поможешь, если не найдешь для меня какого-нибудь знаменитого врача, не поговоришь с ним обо мне, не поедешь к нему со мной, я покончу с собой.

– Спокойно. Только не драматизируй. Расскажи мне подробно обо всем, что случилось.

Сын поехал за город со своей сокурсницей, был вечер, лес, безлюдное место. Он ее хотел, она тоже. Но в тот момент, когда должно было произойти сближение, он неожиданно почувствовал, что ничего не может. Девушка как будто его поняла, погладила по голове, и они вернулись в город. Но он сгорал от стыда, чувствовал себя осрамившимся.

– Отец, я знаю, как это можно лечить. Иохимбин, кантарилин, тестостерон или сильбестрол38, – говорил он, – но ведь я не могу пойти к какому-нибудь ассистенту и попросить выписать рецепт. Скажи, что это для тебя. Тебе дадут, ведь ты уже в том возрасте…

– Перестань, – сказал я, – разве ты не понимаешь, что никакое лекарство не поможет? Неужели ты и в самом деле, окончив два курса, научился лишь тому, что таблетка или укол могут избавить от страха, который тебя охватил? А Луция? Что с Луцией?

– Луция уехала с родителями на три недели в Болгарию.

С Луцией он встречался год и, похоже, они уже спали друг с другом. Да, с Луцией все было в порядке. Но Луция уехала, и он хотел попробовать с другой.

Я отстранил его от своих колен, встал с кресла, зажег свет.

– Ты дурак, – сказал я. – Почему ты хотел что-то сделать вопреки своей воле, вопреки внутреннему желанию, считая, что мужчина должен иметь много женщин? Неужели ты думаешь, что нет мужчин, для которых иметь одну женщину – это все равно, что иметь их всех; и что верность женщине является чем-то позорным для мужчины? Живя с женщиной, мы учимся вместе с ней нашей собственной любви, создаем собственную неповторимую поэзию. Историю только нам присущих жестов, запаха, шепота. Достаточно увидеть другой жест, почувствовать другой запах, услышать другой шепот – и мы неожиданно становимся мертвыми.

– У тебя было много женщин, – сказал он. – Я знаю, что ты много раз изменял матери.

– Действительно, – признался я, – но разве из-за этого я стал лучше, совершеннее?

– Все это красивые слова, отец, а я изучаю медицину. Говори со мной немного иначе, а то я тебе не поверю. Не корми меня поэзией, если я знаю, как действует сильбестрол.

– Хорошо. Ты очень устал, учишься дни и ночи. Живешь в общежитии; догадываюсь, сколько раз ты не ел завтраки, обеды и ужины. Ты стал похож на скелет. Тебе хотелось это пережить в лесу – быстро, раз, два: боялся, что кто-то вас может увидеть. Дай слово, что в течение полугода ты не прикоснешься и не попытаешься это сделать ни с какой другой девушкой. Подожди Луцию. А я тебе клянусь, что, если за полгода у тебя ничего не изменится, я с тобой схожу к самым знаменитым врачам. Поверь мне еще раз, так, как ты всегда мне верил.

– Хорошо, – сказал он и вышел, прихрамывая.

Он снова уехал, а я пережил ужасный месяц, пугаясь, когда приходил почтальон или раздавался телефонный звонок, представляя себе как в телевизионных известиях скажут, что где-то там, в каком-то городе, какой-то студент выпрыгнул из окна общежития, не выдержав собственного позора. Я дрожал от беспокойства и десятки раз выводил из сарая машину, чтобы поехать к сыну, выслушать его признания, посоветовать, заставить что-то делать. Я ничего об этом не сказал жене, поскольку мне казалось, что интимный мир мужских переживаний уже взрослого сына может только прибавить ей забот, тем более, что она бессильна чем-то помочь ему. Мне представлялось, что я как мужчина должен нести ответственность за проблемы сына. Впрочем, в это время я начал чувствовать к жене нечто вроде легкой неприязни, так же как и к дочери, и к Зофье, которую я перестал навещать, и к Розалии – я даже на прогулку по лесу ходил по совсем другим дорожкам, лишь издали услышав топот копыт ее жеребца. Запах тела моей жены раздражал меня, а когда ночью ее пальцы влезали под мою пижаму, мне казалось, что это хищные когти, которые через мгновение меня растерзают. «Отстань от меня, – говорил я со злостью, – ведь ты знаешь, что я думаю о новой книге». И вставал с кровати, чтобы лечь на диван в своем кабинете. В темноте я слышал шепот сына, чувствовал на ладонях жесткую щетину его мужских щек, думал о страхе, который где-то далеко мучает моего мальчика.

Я совсем не мог писать и в этом обвинял своего сына. По какому праву – спрашивал я себя – он пришел ко мне с такой проблемой? Разве я в подобной ситуации просил совета у своего отца? А разве тот с такими признаниями шел к деду? Каждый из нас должен был бороться сам с собой и побеждать свой страх, и либо тонул, либо доплывал до берега. Поистине, они как золотистые цапли, которые хотят постоянно использовать наши мысли и наши чувства, а одновременно прикидываются, что они лучше и умнее нас. Мы должны быть для них как эти пресловутые пеликаны и из собственного сердца вырывать куски мяса, чтобы они ими питались. Это наша вина, что мы всегда в них видим маленьких детей и охраняем их полет над бездной.

А он долго не приезжал и не писал. Уршула, как обычно, каждое воскресенье прибывала из интерната и привозила с собой множество вопросов, которые якобы услышала от других. «Подружки просили меня, чтобы я тебя спросила, следует ли жить с парнем до свадьбы, пробовать со многими, а выйти за того, с которым это получается лучше всего, или ждать, пока не выйдешь замуж?» Раньше я наверняка объяснял бы ей долго и исчерпывающе, указывая на различные аспекты явлений, их многозначность, относительность и диалектику. А теперь я взрывался от злости. «Не знаю, – кричал я Уршуле. – Ничего не знаю! Или то, что знаю, касается одного меня. Вы привыкли, что все можно получить по рецепту, в растворяющихся таблетках, приятных на вкус, как новый полопирин. Достаточно пойти за советом к хорошему специалисту, а он этот совет запакует в легко перевариваемую порцию предписаний. Мы сметаем пыль с дороги, по которой вам придется идти, убираем даже самые маленькие камушки, чтобы кто-нибудь из вас не споткнулся. Но по одному вопросу мы не сможем вам ничего посоветовать и дать однозначный ответ, – махал я пальцем перед ее носом. – Мы не можем вас защитить от любви, которая похожа на джунгли, полные диких и кровожадных зверей. Каждый сам должен пройти через эти джунгли, проглотив свою порцию болотной воды и грязи, пыли и крови. Ложись в постель с каждым, кто тебе понравится, и увидишь, как тебе тяжело придется. Жди со своей невинностью избранника, единственного и любимого, но и это тебя не спасет от проблем. Нет универсальных таблеток с апельсиновым вкусом. Все является правдой и одновременно ложью. Каждая тропинка через эти джунгли ведет к цели, и она же может завести в никуда. Тебе самой придется прожить свою жизнь, хватит клянчить и использовать своих родителей».

«О, Господи, что с тобой происходит, Генрик? – спрашивала моя жена. – Может, тебе стоит посоветоваться с врачом?»

«К психологу? К психиатру? В бордель? – кричал я. – Или повеситься, выпрыгнуть в окно, врезаться в дерево на одной из моих машин? Medice, cura te ipsum39».

И я шел в ангар, чтобы подготовить к спуску на воду свою яхту, поскольку уже была весна. Я чистил корпус наждачной бумагой, клубы мельчайшей пыли раздражали мою слизистую оболочку, запах лака вызывал головную боль. А сын написал два раза несколько ничего не значащих фраз и, как обычно, просил денег.

«Говорят, один только медицинский учебник может стоить пятьсот злотых», – объясняла мне жена и высылала ему деньги.

Наконец сын приехал. Я внимательно наблюдал за ним во время обеда. Он был таким же нервным и худым, бледным, с темными кругами под глазами. «Почему он ничего не унаследовал от матери, которая во многом человек пикнического типа?40Пикникам легче жить», – думал я, критически разглядывая его.

Вечером я ждал сына в кабинете, вышагивая из угла в угол и покуривая сигареты. Наконец, когда нервное напряжение, как мне казалось, достигло предела, я пошел его искать. Он лежал на диване в своей комнате на втором этаже и читал книгу при свете настольной лампы.

– Читаешь? – спросил я наивно.

– Да, – пробормотал он, не отрывая глаз от книги.

– А что читаешь?

– Тебе будет неинтересно. Эндокринология. Самый новый учебник.

Я уже закрывал дверь, когда он, наконец, оторвался от книги и сказал:

– Я получил премию ректора. Две тысячи злотых.

– Прекрасно, – ответил я.

– Ага, – вспомнил он, – мне надо подготовить реферат о ятрогенном41действии. Найди мне, если у тебя есть время, какие-нибудь примеры из художественной литературы. Знаешь, о чем речь? К примеру, человек должен идти на операцию, а тут приходит его приятель и рассказывает, что кто-то там умер под ножом с такой же точно болезнью. Или приходит священник и говорит: «Исповедуйся, сын мой, ведь никогда ничего неизвестно». Только чтобы это не были слащавые и сентиментальные истории, не хочу, чтобы ассистенты надо мной издевались. Дело в том, что писатели – их постоянная тема для шуток. Последнее время они насмехались над одним «корифеем», который в своем романе советовал ссорящейся супружеской паре завести ребенка, якобы это сцементирует их семью.

– А не сцементирует? – спросил я.

– Конечно, нет. Профессор говорит, что это еще больше усилит разлад. Конфликты переносятся на ребенка. Возможно, формально иногда такие супруги не разводятся, но ребенок вырастает в аду взаимных претензий родителей и потом часто нуждается в лечении. Лучше, чтобы они разошлись, а не рожали ребенка.

– Может, он и прав, – согласился я и пошел к себе.

На следующее утро я предложил ему поплавать на яхте, которую я уже спустил на воду.

Запах воды, красота озера, ветер, тормошащий волосы, ощущение шероховатости шкота в руке делают меня более откровенным и смелым. Я спросил:

– А что с той историей?

– С какой историей?

– Ну, то, что ты тогда говорил. О себе и той девушке в лесу…

– Ах, это… – смутился он, – просто глупость, отец. Я тебе не сказал, отец, что у меня тогда были чирьи. Они меня мучили почти целый год. Стафилококк, противная штука. Я ввел себе вакцину, и все прошло. Если у тебя будут когда-нибудь проблемы с чирьями, скажи мне. Вернулась Луция, потом у меня была другая девушка, и все идет как надо. Посмотри направо. Там тоже какая-то красотка одна плывет в лодке. Ты не можешь взять чуть правее?

Я ждал, что меня охватит радость. Но ничего подобного не произошло. Неизвестно почему я почувствовал даже некоторую грусть. Почему-то вдруг мне стало неприятно смотреть на сына, и я сделал поворот через штаг.

– Уже поздно, – сказал я, – у меня дома много работы.

Он смотрел на оставшуюся за кормой девушку.

– Прекрасно быть мужчиной, правда, отец? – сказал он, расправив свои худые плечи и продолжая смотреть в сторону лодки.

– Да, – ответил я, – а женщиной?

– Не знаю, что такое быть женщиной.

– Плохо.

– Почему плохо?

– Потому что мне жаль всех тех женщин, которые окажутся в твоих объятиях.

Так родилась история о Мартине Эвене.

Знаешь ли ты эту страну, долину Лауры, тяжелые башни замков могущественных баронов и легкие, как перышко, элегантные дачи маркизов? Юсс, Шинон, Лянже, Азей-ле-Ридо, Вилляндри, Амбуа, Шенонсо, Шомон, Валансе, Шеверни, Блуа, Шамбор, Сюлли-сюр-Луар. Огромные, похожие на слонов автобусы, треск затворов фотоаппаратов, пыль на туфлях паломников. Самая лучшая спаржа растет в окрестностях Блуа. В Турени попробуйте арбузы и капусту необыкновенного вкуса. Сказочный край, как писал Теофиль Готье. Вы помните, господа, песни Ронсара и Иоахима дю Белле? Я вас прошу отведать сыры из Оливе. Пологие холмы, известковые входы в холодные гроты, цветы глицинии. Здесь родились Декарт, Бальзак и Рабле. Что подают на обед? Свинину по-туренски с зеленой капустой, поджаренной на масле. Потом пирожное и немного фруктов, сушеные сливы. В Воврей я прошу вас попробовать колбасу из куриной грудки, щуку в масле и угря в пикантном соусе, приготовленном на вине. В Шинон подадут курицу в вине, потом голубой сыр из Оливе или сливочный анжуйский сыр. Поэт Альфред де Виньи воспевал эту страну. Что касается вин, здесь очень хорошее местное «Пино», а собранное в окрестностях Бургуй и Шинон называется «Бретон», и у него малиновый аромат. Вот сейчас, господа, вы видите собор Сен-Гатьен, где можно проследить эволюцию готического стиля. Чуть слева монастырь де ля Псалет, где известный писатель Оноре Бальзак, родившийся в 1799 году в Туре, поместил своего героя, аббата. Из собора мы на минутку зайдем во Дворец Искусств и двинемся на запад по улице Кольбера.

– Месье Эвен, вы не могли бы нас сфотографировать вот здесь, на фоне фонтана Бон?

– Ивонна, зачем ты пристаешь к месье Мартину? Не мучай его, прошу тебя.

– Месье Эвен, и здесь тоже. Я хочу получить фотографию на память. Спасибо, месье Эвен. Правду ли говорят, что у вас в Париже есть ателье, где вы снимаете голых женщин?

– Да, мадемуазель, но без намеков на порнографию.

– Что это значит, месье Эвен?

– Ивонна, перестань приставать к месье Мартину. Бог знает, что он о тебе подумает.

– Женщины бесстыдны, правда, месье Эвен?

– Нет. Я на их глазах уничтожаю негативы. Такой у меня уговор с клиентками. За это мне платят, мадемуазель.

– Вы сделаете мне снимок перед дворцом Гуэн?

– Ивонна, ведь месье Эвен тоже в отпуске, как и мы. Месье Эвен, простите, что моя дочь слишком уж любопытна и назойлива.

– Ну что вы, мадам! Она очень милая девушка. Я с удовольствием сниму ее еще раз.

– А без одежды, месье Эвен?

– Ивонна, немедленно подойди ко мне. Ты – бесстыдница.

В автобусе я к нему обратился:

– Вам везет с женщинами, месье Эвен. Они летят на вашу камеру как бабочки на свет.

– А что вам мешает тоже купить себе камеру?

– Фотоаппаратура очень дорогая. Сколько вам лет?

– Сорок шесть.

– Так много? А ведь эта маленькая Ивонна без ума от вас.

– Ах, не преувеличивайте.

– Я тоже люблю женщин, но мне с ними никогда не везло.

– Купите себе фотоаппарат.

– Я знаю, что дело не в этом. Просто некоторым людям везет. Не обижайтесь на меня, но, откровенно говоря, вы и старый, и некрасивый, и даже не вызывающий особой симпатии человек. Если бы вы шли по улице, я вообще не обратил бы на вас внимания. А здесь я наблюдаю за вами и вижу, как женщины смотрят на вас все с большим и большим интересом. В вас есть нечто, чего не замечают мужчины, но видят женщины.

– Ничего во мне нет. Все это может быть и в вас, если бы вы только захотели.

– С моим лицом? С этой сгорбленной спиной? В моем возрасте?

– Все дело в умении себя подать. Если у тебя лицо Делона, все выглядит иначе. К человеку с лицом Делона женщины идут сами. С вашим и моим лицом их нужно завоевать. У вас много было женщин?

– Я не хотел бы хвастаться, но одиннадцать…

Эвен рассмеялся.

– Мужчина моего покроя, коллега, имеет в год десять, пятнадцать женщин. Я любовью занимаюсь с четырнадцати лет, а сейчас мне сорок шесть. Вот вы и посчитайте.

– Невероятно.

– Мне все равно, что вы думаете.

– Это ужасно, то, что вы говорите.

– Так ведь вы же начали разговор. Пожалуйста, можете пересесть. В автобусе много свободных мест.

– Не сердитесь, я прошу извинить меня за эти слова. Однако я воспитан в определенных принципах, возможно, несколько старомодных. Естественно, я читал мемуары Казановы, много раз смотрел «Дон Жуана» Мольера. Каждый раз в этой пьесе Дон Жуан слышал шаги Командора.

– У меня было более трехсот женщин, но Командор так никогда и не пришел ко мне на ужин.

– Не испытывайте судьбу, господин Эвен.

– Ни Казанова, ни Дон Жуан никогда не были настоящими соблазнителями. Они просто становились жертвами женщин, которые посылали им записки и договаривались о свидании. Зло заключалось в том, что они были постоянно неверны, оставляли своих любовниц и уходили к другим, которые тоже их привлекали. Если вы будете им подражать, ничего хорошего вас не ждет.

– А разве существуют какие-нибудь другие примеры?

– Может, и существуют. Впрочем, я не знаю. Думаю, что люди, которые занимались обольщением женщин, не писали книг. А те, кто книги писали, не знали женщин. Как говорили древние, культ Эроса исключает культ славы, разве не так?

– Похоже, вы человек начитанный.

– Конечно, я немного знаю любовную литературу. Она научила меня, как не следует поступать с женщинами.

– Вы любите парадоксы, господин Эвен.

– Прежде всего, я люблю женщин, дорогой месье.

– Вы меня очень заинтриговали, господин Эвен. Не скажете ли, с каких пор вы стали таким, какой вы сейчас? Ведь должно же быть какое-то начало. Если, естественно, поверить вашим словам, что вы не родились с некой магнетической силой, которая притягивает к вам женщин.

– У меня нет никаких тайн. Я кому угодно могу об этом рассказать. Итак, однажды, когда я еще работал в качестве фоторепортера в одной парижской бульварной газете, меня послали сфотографировать соблазнителя, над которым шел довольно шумный судебный процесс. Он хитростью выудил огромную сумму денег почти что у пятидесяти женщин. Так же как и вы, я надеялся увидеть прекрасного мужчину с лицом Делона. Между тем, на скамье подсудимых сидел невысокий, некрасивый и старый мужчина с испещренным морщинами лицом, низким, покрытым волосами лбом и с длинными, как у гориллы, руками. Он казался олицетворением безобразия, неряшливый и отвратительный. В качестве свидетелей и пострадавших перед судом проходили десятки женщин, молодых и не очень, красивых и дурнушек, ухоженных, образованных. Работницы почты, продавщицы, бухгалтеры, косметички, студентки, учительницы, медсестры, присутствовала даже одна женщина-врач, а также сотрудница института с научной степенью. Ни одной из них не было более сорока, так что нельзя сказать, будто он являлся «последней надеждой» пожилых дам. Некоторые из них все еще продолжали его так любить, что даже в зале суда, несмотря на обвинения и доказательства, защищали этого человека, утверждая, что весь процесс вызван злобой соперниц. Этот тип и в тюрьме как сыр в масле катался, потому что они посылали ему передачи и деньги, а после выхода из заключения его ждало достаточное количество уютных квартирок и кроватей. «Что за черт?» – подумал я. Сделал снимки, коллега написал статью, в которой доказывал, что супружество продолжает оставаться целью жизни многих женщин, из-за чего этот тип якобы и пользовался таким успехом. Но я присутствовал на процессе и видел, что в статье была представлена не вся правда об этом невзрачном человечке. Он вовсе не обещал жениться ни одной из этих женщин, в крайнем случае туманно намекал о такой возможности где-то в отдаленном будущем. Говорил, что женат. Деньги выманивал на развод, на совместную квартиру, для выплаты каким-то шантажистам, на некий бизнес, которым он собирался заняться, на лечение язвы желудка. Как раз за эти полученные обманом деньги он и предстал перед судом, впрочем, его осудили на небольшой срок, потому что большинство женщин отказались от своих обвинений. Меня мучила тайна этого человека, вот почему я посетил его в тюрьме, где он меня принял за роскошным ужином и очень охотно, долго и с большой гордостью рассказывал о своих эротических успехах. Говорил он очень невразумительно, но мне удалось из всего этого извлечь главную мысль: каждая женщина носит в себе какой-нибудь миф о любви. Если хочешь заставить женщину полюбить тебя, ты должен соответствовать этому мифу. Женщина должна найти себя в мужчине.

– Прекрасно! Замечательно! Великолепно! – шептал я в восторге. – Понятно, что вы тогда подумали: «Я буду таким же, как он, но без выманивания денег, чтобы не пришлось отвечать перед судом». Мне кажется, и я поступил бы так же.

«Все правильно, – задумался я, – но вряд ли я смог бы это воплотить в жизнь».

– Нет, пожалуй, не смог бы. Все, что я узнал, в моем случае оказалось бы непригодным.

– А я смог.

– Тут, должно быть, скрыта какая-то тайна, – упорствовал я. – Вы наверняка мне не сказали. А вы не были у психоаналитика?

– Перестаньте говорить глупости. Я о себе знаю почти все. Ну, хорошо, расскажу вам еще одну историю. Так вот, будучи студентом, я жил в мансарде, из которой можно было заглядывать в расположенную этажом ниже квартиру одного эмигранта из Алжира, старого и отвратительного типа, занимающегося нелегальной торговлей крадеными шубами. И этот тип приглашал к себе разных дам под предлогом продажи шуб. Как только женщины входили в его комнату, он тут же набрасывался на них и насиловал. Я собственными глазами видел, как он бил головой о радиатор отопления тех, кто сопротивлялся, как раздирал на них одежды. Каждый раз я надеялся, что через час или самое позднее на следующий день его заберет полиция и посадит за решетку. Женщины выходили от него заплаканные, в синяках, однако потом, возвращаясь с лекций, я встречал их на лестнице. Они держали сумки с продуктами и просили, чтобы этот тип их впустил. Я как сумасшедший вбегал тогда в свою квартиру, бросался на кровать, кусал пальцы от бешенства и ненависти и кричал: «Свиньи! Свиньи! Свиньи!».

– Понимаю. Все уже понимаю. И тогда вы начали делать то же самое.

– Ничего вы не понимаете. Я вовсе не собирался делать ничего подобного, поскольку насилие для меня отвратительно и чуждо. Но однажды я одним движением руки сбросил со стола книги о замечательных и похожих на хрупкие лилии одухотворенных Лоттах и пошел на прием к друзьям мужа моей сестры, а надо сказать, что моя сестра вышла замуж за адвоката и имела множество знакомых именно в прокурорско-адвокатско-судебных кругах. Я знал их тоже, бывал у них, мы вместе ездили на уикенды. В тот раз гостей принимал судья, который был женат на прекрасной, элегантной женщине – настоящей даме, такие, дорогой месье, сегодня встречаются редко. Она читала возвышенные книги, интересовалась поэзией, театром, балетом. Мы сидели за большим столом и вели серьезную беседу. «Да, господин судья», «однако прошу принять во внимание многоаспектность явлений, господин прокурор», «исходя из общественной пользы, господин адвокат», «прошу вас отведать страсбургский паштет, господин Эвен». Эта напыщенная беседа мне страшно надоела, и я сидел осоловелый, что заметила хозяйка дома и сразу же подошла ко мне, а вернее, села рядом, пододвинув маленький табурет. «Почему вы так грустны, господин Эвен? У вас какие-нибудь неприятности? О чем вы думаете?» Я наклонился к ее уху и прошептал: «Я думаю о твоей дырочке, красотка. Мечтаю о том, как бы я мог долго и с восхищением ласкать ее». Элегантная дама побледнела, потом покраснела. Я думал, что она отвесит мне пощечину. Но хозяйка дома сдержалась. Ведь прежде всего это была дама. Она тут же встала и пересела поближе к мужу. Теперь я уже знал, что она мне ничего не скажет и ничего не сделает. Ведь не станет же она поднимать скандал на собственном приеме. И не повторит никому то, что услышала от меня, ибо подобные слова не могли произнести уста такого рода женщины. С этого момента я не спускал с нее глаз, я смотрел на нее нахально и вызывающе, мысленно ее раздевая, и она это чувствовала, знала об этом. «Примите во внимание, господин судья», «прошу помнить, господин адвокат», «ведь есть решение Верховного суда, господин прокурор». А у нее упала на пол вилка, она уронила бокал с вином, ее лицо продолжал покрывать румянец. Я боялся момента, когда мне придется покинуть гостеприимный дом. Наконец я вышел в прихожую в обществе моей сестры и ее мужа. Естественно, нас провожали хозяева. Когда судья подавал шубу моей сестре, я тихо спросил его жену: «Я могу вам позвонить, госпожа Элеонора?». Она вздрогнула, словно я ее хлестнул кнутом. «Хорошо. Позвоните, господин Эвен», – сказала она так же тихо. Думаю, что мне нет смысла рассказывать продолжение этой истории.

– Да, – я опустил низко голову, – из этого следует, что вы обращаетесь к животной стороне женской натуры. Не скажу, что это приводит меня в восхищение.

Эвен пожал плечами:

– Не я создал женщину, уважаемый месье.

– Но есть в этом какая-то нотка презрения к женщинам, скрывающаяся в вашем подсознании и вызванная воспоминанием о тех изнасилованных и оскорбленных, которые потом возвращались с сумками, полными покупок. В вас живет память об этих женщинах, обманутых и брошенных, и все же, несмотря на свои унижения, защищающих невзрачного человечка на скамье подсудимых.

– И снова вы ошибаетесь. Хотя, конечно, в ваших рассуждениях есть доля правды. Но вы никогда не станете соблазнителем и не завоюете женщины, если поставите ее на пьедестал и будете на нее молиться. И все же для соблазнителя совсем не обязательно чувствовать презрение. Ему достаточно некоторого чувства превосходства по отношению к существу, называемому женщиной, ибо в противном случае он не сыграет с ней соответствующей партии. Что касается меня, то, сдается мне, я – довольно сложная личность. Я ношу в себе комплекс вины…

– Уже Амбуа, господин Эвен. Может, вы снимите меня на фоне часовни Святого Губерта? Там похоронен Леонардо да Винчи.

– Снова ты мучаешь господина Эвена, Ивонна! Похоже, ты и в самом деле неисправима.

– Можно к вам, месье Эвен? Вероятно, вы устали после продолжительной экскурсии по Шамбору, там вы сделали столько фотографий, и сейчас вам наверняка хочется отдохнуть. Номера в этой гостинице очень удобные. У меня из окна тоже красивый вид. А может, вы кого-нибудь ждете? Эта малышка Ивонна… Нет? Прекрасно. Вы упоминали вчера о своем комплексе вины, и это меня заинтересовало. Понимаю, что вы себя чувствуете виноватым, постоянно соблазняя все новых и новых женщин и заставляя их любить вас. Вероятно, речь идет об этом, не правда ли, господин Эвен?

– Нет. Все дело в прошлом. Пожалуйста, садитесь, тут довольно удобное кресло. Не хотите выпить? Вы не пьете? Совершенно? Я тоже. Женщины возбуждают меня, как алкоголь, в их присутствии у меня приятно кружится голова. Впрочем, алкоголь – это довольно плохой возбудитель. Не возбуждает, а просто освобождает от страхов, дружище. А что касается моего комплекса вины, то он появился довольно давно, когда я еще был начинающим репортером в одной из парижских газет. Тогда я вел очень бурный и неправильный образ жизни, у меня была маленькая комнатка в Латинском квартале. Каждый раз, когда меня посещала какая-нибудь девушка, после ее ухода я делал зарубку на оконной раме. Вскоре вся рама была в зарубках. Сначала это были служанки, продавщицы, студентки, домохозяйки, потом элегантные дамы, интеллектуалки, артистки. Во время любовных игр я фотографировал женщин и потом с их согласия продавал снимки для обложек различных журналов, что к тому же приносило мне приличные доходы. Вы меня слушаете?

– Да. Я вас слушаю очень внимательно.

– Я работал много, можно сказать, слишком много. Редакция – это настоящая мельница, да к тому же еще сеансы в моем ателье. Как гончая собака, с высунутым от усталости языком я бегал, зарабатывая все больше и больше, вел все более интенсивную жизнь. Но через какое-то время я почувствовал, что мое желание работать ослабевает, при этом я испытывал постоянную усталость, к тому же в двенадцатиперстной кишке появилась небольшая язвочка, которая мне сильно досаждала. У меня пропал аппетит, перестала интересовать любовь. Я стал нервным, не мог заснуть. Иногда, особенно по ночам, когда я сушил пленки, меня охватывал какой-то метафизический страх. Было такое впечатление, будто во мне что-то поднимается, раздувает меня, как большой воздушный шар.

– И вы пошли к врачу?

– Он выслушал меня с вежливым вниманием, обследовал, постучал молоточком. «Невроз, – сказал он. – В современном мире все интенсивно работающие люди страдают от такого невроза». Доктор выписал мне лекарства, посоветовал взять отпуск и куда-нибудь уехать, что я и сделал. Но в отпуске я почувствовал себя еще хуже. Уверяю вас, что бессонные ночи в гостинице в сто раз ужаснее, чем бессонные ночи в собственной квартире. Поэтому я вернулся домой и начал работать. Однажды во время служебной поездки я неожиданно открыл дверь вагона и попытался выпрыгнуть на ходу поезда. Меня кто-то схватил за шиворот и удержал. Я даже не знаю, как звали этого человека. Во всяком случае, на следующий день я закрыл свое ателье, оставил записку главному редактору, сел в машину и уехал. В никуда, дорогой месье. Назовем это так. Я выехал без какой-либо определенной цели, не зная, где остановлюсь. Хорошо помню тот день. Шел дождь, стеклоочистители работали размеренно и монотонно. Захотелось есть, и я остановился перед мотелем неподалеку от Орлеана. Заказал бифштекс и со скуки, чтобы отогнать мучающие меня мысли о смерти, взял в руки какой-то иллюстрированный журнал, посвященный совершенствованию женской красоты. Там немного было о новых прическах, о шампунях для волос. Я все это прочитал, потому что для меня как фотографа важна прическа модели. Потом съел свой бифштекс и поехал дальше в потоках дождя. Вскоре на дороге меня остановила девушка и попросила, чтобы я ее подвез, потому что она спешит в больницу к больной матери. По виду девушке было не больше восемнадцати, но на ее пальце я заметил обручальное кольцо. «Вы замужем?» – спросил я. «Нет», – ответила она и спрятала руку с кольцом. Меня это заинтересовало, и я решил ее расспросить. Девушка призналась, что работает портнихой. Потом спросила, чем занимаюсь я. Не знаю, почему я сказал, что я дамский парикмахер, у меня в Париже салон причесок, а сейчас я еду в отпуск, чтобы немного отдохнуть, поскольку у владельца салона нервная и утомительная работа. Приходится быть все время на ногах, а женщины привередничают. Девушка расспрашивала меня о самых новых прическах, я с воодушевлением излагал то, что в мотеле прочитал в журнале, который там лежал на столике. И вдруг я почувствовал, что со мной происходят какие-то странные вещи. Казалось, будто из меня с шипением выходит тот воздух, который раздувал меня, словно воздушный шар, и давил на нервы. Я поверил в то, что я и в самом деле дамский парикмахер, который едет в отпуск. Мне захотелось есть, появилось желание заняться любовью даже с этой девушкой, которая сидела рядом и не была красивой. Я говорил с ней с нарастающим оживлением, рассказывал анекдоты, думаю, что моя радость и беззаботность передалась и ей. Я заявил, что мне все равно, куда ехать, и если моя пассажирка захочет, мы можем встретиться вечером, когда она закончит свои дела в больнице. «Сходим на какой-нибудь дансинг и повеселимся». «Хорошо, – сказала она, – но я вас предупреждаю, что от меня вам ничего не добиться». «Я знаю, что вы недавно замужем и не собираетесь изменять своему мужу. Я вам даже этого не предлагаю, просто мне хочется повеселиться в вашем обществе». Вряд ли мои слова ее убедили, но она согласилась, а я высадил ее перед больницей в Орлеане. Потом я снял номер в гостинице и стал ждать ее в кафе. Вечером мы пошли на дансинг в дорогой ресторан. Я от души веселился, потому что мог без конца рассказывать ей о своем салоне причесок, о капризах моих клиенток, а она мне верила. Это был первый в моей жизни человек, с которым мне не надо было быть самим собой, фоторепортером Мартином Эвеном. Уже после полуночи я проводил ее на автобусный вокзал, но мне так не хотелось возвращаться к прежней своей жизни, что я спросил, не хочет ли она завтра снова приехать в Орлеан и пойти со мной на дансинг. «Хорошо, – сказала она, – я приеду в Орлеан вечером, но мы пойдем не в ресторан, а в вашу гостиницу. Какой номер вашей комнаты?» Меня удивили ее слова, я даже подумал, не собирается ли она меня оставить в дураках. Я буду ее ждать, а она, лежа в объятиях мужа, станет надо мной издеваться. Поэтому я решил уехать из Орлеана, хотя все же договорился с ней о встрече на следующий день. Вы меня слушаете?

– Слушаю, слушаю очень внимательно. Но ваша история в каких-то деталях напоминает мне случившееся с моим приятелем. Он также почувствовал себя вылеченным, когда в один прекрасный день изменил свою жизнь.

– Похоже, он был большим бабником, – не допускающим возражений тоном заявил Мартин Эвен. – Вы помните, что рассказывал соблазнитель в тюремной камере? Что каждая женщина носит в себе свой миф о любви. И что женщина должна найти себя в мужчине, вот почему он должен непрестанно меняться, как бы постоянно преобразовываться, приспосабливаясь к представлению, какое эта женщина имеет о мужчине. Одной нужен романтический трубадур, воздыхатель и нытик, другая жаждет жестокого и властного самца, третья обычного слабака, а четвертая беззаботного весельчака, заводилу, без конца рассказывающего бессмысленные анекдоты. Главная задача – открыть, что женщина ищет в мужчине, а потом стать именно таким. Но мы собирались говорить о моем комплексе вины.

– Да, я вас внимательно слушаю.

– На стоянке в Орлеане кто-то задел мою машину и смял ее крыло, пришлось остаться и подождать, пока его выправят. Вечером кто-то постучал в дверь моего номера. Она? Эта портниха? Неужели я ошибся, я, старый соблазнитель, у которого были сотни женщин? Я заметил, что у нее уже не было обручального кольца. «Быстро ты развелась», – сказал я с иронией. «Я никогда не была замужем. Вернее говоря, была и не была», – ответила она совершенно серьезно. И рассказала мне о себе следующую историю. Ей было шестнадцать лет, когда она пошла на новогодний бал с парнем, который давно уже за ней ухаживал. Ночью, когда она немного выпила, парень вышел с ней в парк и попытался лишить ее невинности. Через четыре месяца бедняжка пошла к врачу, и оказалось, что она беременна, хотя и осталась девственницей.

– Такое бывает, – сказал я.

– Она возненавидела этого парня, хотя ее и его родители договорились, что в этой ситуации молодые должны пожениться, чтобы не было пересудов в маленьком городишке, где они жили. Так и случилось. Но девушка до рождения ребенка больше не подпускала к себе мужа, то же продолжалось и после появления младенца на свет. Она просто испытывала отвращение к мужу. Через несколько месяцев безуспешных домогательств парень ушел от своей жены и вроде бы решил подать на развод. А девушка продолжает заниматься шитьем, живет с родителями, которые воспитывают ее ребенка. В тот момент, когда мы познакомились, ей только что исполнилось восемнадцать, у нее был ребенок и муж, который от нее ушел, и постоянно мучающие ее тайны любви. Она все время думала о том, как же на самом деле по-настоящему бывает между мужчиной и женщиной. Ей хотелось убедиться, попробовать, но к мужу она чувствовала отвращение, а жизнь в маленьком городке исключала подобные попытки. Девушка боялась, что тот, с кем она попробует это сделать, высмеет ее или расскажет о ней знакомым. Таким человеком мог быть только кто-то чужой, кто не будет знать ни ее имени, ни фамилии и исчезнет из ее жизни так же, как она хотела испариться из его жизни. Кто-то постарше, снисходительный и опытный. И когда она ехала со мной в больницу к матери, то обратила на меня внимание: «А вдруг это тот?». Ей я казался деликатным в обхождении, я не тащил ее сразу в постель, кроме того, она догадывалась, что в моей жизни было много женщин. Вот почему она пришла в гостиницу. Одно могу вам сказать – это была кошмарная ночь. Девушка разделась, потом оделась, даже раздетой хотела бежать из номера, и мне силой пришлось ее удержать. Она отдалась мне уже под утро, почти до оргазма доведенная моими ласками. Моя знакомая провела со мной в Орлеане три дня и три ночи, а отцу сказала, что должна в больнице сидеть с матерью. Впрочем, она туда ходила каждый день, а ночи проводила со мной. Я сделал ее женщиной и дал ей счастье. Она сказала, что как собака будет прибегать на каждый мой зов всякий раз, когда я только захочу, приедет в гостиницу или туда, куда я ей велю, хотя отдает себе отчет в том, что у меня будут трудности, ведь мужчина в моем возрасте наверняка должен иметь семью. Но ей ничего от меня не надо, лишь бы я хотел с ней иногда встречаться. И с тех пор мы виделись, по крайней мере, раз в месяц в гостинице Орлеана. Я полюбил ее как Пигмалион свое творение. Она была моей гордостью, исполнением моих мужских желаний. Эта девушка дала мне больше, чем все женщины, которых я до сих пор имел. Когда в момент свершения она стонала, как в муке, я говорил себе: «Вот прекрасное творение мужчины. Ты была как растоптанный, оскверненный цветок, а я снова сделал тебя прекрасной». И одновременно думал обо всех тех девушках и женщинах, которых я брал на своей кровати в ателье, как конь берет препятствие на бегах. Что я о них знал? Из наших взаимных отношений я помню только их жест, когда они снимали трусики. Я сокрушал женщин своей мужественностью, уничтожал, делал калеками. Я вел себя как вандал в лесу, где росло множество прекрасных цветов. Я был нищим среди нищих, ибо не тот богат, у кого много добра, а тот, кто много дает. И я встречался с ней почти каждый месяц, потом все реже и реже, до тех пор, пока однажды она вообще не приехала на назначенное мной свидание. Я получил от нее письмо, что она выходит замуж, любит какого-то человека и счастлива с ним. Мне было жаль потерянного творения, но ведь такова судьба каждого художника. Он создает для того, чтобы его произведениями наслаждались глаза других людей. Мне было грустно, признаюсь, но я вскоре нашел себе другую, подобную девушку. Потом еще одну. С тех пор я очень часто отправлялся на своей машине в путь, чтобы изображать дамского парикмахера, археолога, искусствоведа, журналиста и даже писателя, лечить души женщин, учить их любви. Вы говорите об Ивонне? Мне нужны женщины с душами такими страдальческими, чтобы при одном только слове «любовь» они разражались плачем, презрением, ненавистью. Я Странствующий Рыцарь Вагины, я Христос Секса, я пыль и прах стираю с женских стоп. А вы вчера обвинили меня в презрении и ненависти к женщинам.

– Простите меня, господин Эвен. Пора идти. Уже очень поздно.

– Замок в Блуа очень красив, правда, господин Эвен? В шестнадцатом веке он был во Франции тем, чем позже стал Версаль. А кабинет Екатерины Медичи, где показывают всевозможные тайники, секретные ящички для драгоценностей и ядов… Говорят, что не все тайны этого кабинета до сегодняшнего дня раскрыты. Но я хотел бы поговорить с вами не об этом, господин Эвен. Меня что-то вчера в вашем рассказе встревожило. Я думал над этим перед тем, как заснуть, да и сегодня весь день, а в автобусе место рядом с вами заняла нахальная малышка Ивонна. Современные матери совершенно не следят за своими дочерьми. Что вырастет из этой малышки? Нимфоманка, правда, господин Эвен? Так вот, меня встревожило, что вы так часто повторяли слово «любовь», а по сути дела, речь шла о неких эротических приемах, в известной степени механических, которые, понятное дело, имеют значение для достижения чувства счастья и любви, но, по существу, любовью не являются. Под словом «любовь» мы понимаем возвышенное чувство, нечто почти мистическое, огромную и неповторимую красоту, величайшее озарение, опьянение, которое, согласно Фрейду, является сублимацией сексуального влечения, и одновременно им не является, поскольку в определенный момент переходит как бы в совершенно иное качество.

– Правильно. Это совершенно иное качество. Однако так бывает не только с любовью, но, похоже, с любым произведением искусства. Возьмите, к примеру, скульптуру великого художника. Вы смотрите на нее и ощущаете чудесное озарение, почти мистическое чувство прекрасного и восторга. А я подхожу к этому произведению и говорю: мы видим хорошо обработанный кусок липы, тополя, ясеня, черного дерева. И я тоже прав, не так ли? Рассматривая произведение великого художника, переживая минуту чудесного озарения, вы вряд ли вспомните о кусочке липы, тополя или ясеня, вы не думаете о твердых резцах и огрубелых руках скульптора, о десятках учеников, которые помогали ему стучать молотком, одним словом, вы думаете о величайшем таланте, но одновременно вы, как правило, забываете, что только талант плюс искусство создают шедевр с почти мистическим содержанием. Или другой пример: вы едите блюда – изысканного вкуса, но вам не приходит в голову вспомнить, что там, где-то внизу, в темном подвале, кто-то лихорадочно работал у горячей печи, резал куски мяса в клубах дыма от кипящего фритюра и сгоревшего масла. У меня нет претензий к писателю, который восхищается мистическим чувством, называемым любовью, смакует его и наслаждается как истинный гурман в роскошном ресторане. Но я, как повар, должен иметь представление о том, какие компоненты нужны, чтобы получить такое прекрасное блюдо, мне следует знать, что для возникновения чувства, называемого любовью, необходимы соответствующие условия. Хорошо прожаренный бифштекс – это совсем не то, что вол, который пасется на лугу. Однако, тем не менее, не может быть бифштекса без убитого вола. И хорошая хозяйка обязана хоть немного разбираться в анатомии животных, чтобы велеть мяснику вырубить из целой туши кусок филейной вырезки. Художник, прежде чем создаст для людей произведение, которое будет вызывать восторг и почти мистическое чувство прекрасного, должен, дорогой друг, долго ходить в учениках у различных мастеров. Любовь является чувством возвышенным и почти мистическим, но искусству любви нужно учиться так же, как учатся держать в руках нож и вилку. Чтобы понять любовь, нужно, к сожалению, спуститься в темную и мрачную кухню, к пышущей жаром печке, смотреть на кровавые куски мяса, на сверкающие ножи, вдыхать запах фритюра и плакать при шинковке лука. Существуют люди, у которых после посещения кухни пропадает желание есть. Можно встретить людей, которые, лично познакомившись с писателем, не хотят потом читать его книг, потому что он показался им и глупым, и отвратительным.

– Но я хотел бы спуститься в эту кухню, господин Эвен.

– Зачем? Чтобы упасть в обморок? Один литературный критик заявил, что знакомство с конструкцией подводной лодки никак не поможет нам понять «Ветер с моря». Если вы хотите есть бифштекс, вам не обязательно смотреть на волов, пасущихся на лугу. Существует столько прекрасных книг о любви, читайте их и постарайтесь понять это чувство, его разнообразные ощущения, нежные краски и оттенки. Это чувство размещено в верхней части человеческого тела, так же как залы для приема гостей в хорошем ресторане расположены наверху. Место кухни внизу. Ниже пояса находятся половые органы человека. Чтобы писать о любви, вовсе не надо герою расстегивать ширинку или заглядывать девушке между ног. Другое дело – гинеколог, вы сами понимаете.

– И все же я хотел бы спуститься вниз, господин Эвен. Меня интересует человек целиком, а не только от пояса до головы. В последнее время, когда я читаю какую-нибудь книгу, мне хочется, чтобы в ней было сказано, что и почему. Почему герой полюбил Марию, которая была глупой и пустой, а не Зофью, которая тоже была красивой, но к тому же благородной и умной? Почему Вокульский полюбил Изабеллу Ленцкую, а не госпожу Ставскую?

– Потому что у нее в квартире воняло цветной капустой. Это и в самом деле жуткий запах.

– Действительно, так говорят, – согласился я. – Говорят еще, что у него был комплекс неполноценности, он хотел подняться в высшие слои общества, вырваться из подвала Хопфера и что Ленцкая для него олицетворяла эти слои. Но вы сами говорили, что человек носит не только пиджак, но и брюки. С ширинкой.

– Хорошо. Я вам расскажу о любви. Но прошу дать мне знать, когда вас начнет тошнить.

– Меня лечил известный терапевт, доктор Иорг. Он делал мне серьезную операцию и говорил: «Кричите, если будет больно». Но мне вовсе не было больно. Точнее, не так уж больно.

– Отлично. Начинаем. Урок первый. Не существует никакой общей правды о любви, есть только правда индивидуальная, свойственная отдельному человеку. Другими словами, все книги о любви говорят вам неправду и не только не отражают наши собственные переживания, но и вообще чаще всего не имеют с ними ничего общего. Вы можете смело совершить то, что сделал я: выбросить романы о любви как полностью бесполезные и заняться поисками собственной правды о ней. Конечно, можно исходить и из противного: каждая книга о любви говорит правду при условии, что она рассказывает о каком-нибудь конкретном мужчине и какой-то конкретной женщине. Это их правда о любви, но это вовсе не значит, что такой же будет ваша правда. Сотни тысяч людей видят произведения Микеланджело, но каждый человек переживает их по-своему. Поэтому писатели будут сочинять книги о любви, а мы будем их с интересом читать, поскольку из них мы узнаем правду о чьей-то любви. Вы меня поняли?

– Да. Я хочу узнать о вашей правде.

– Итак, урок второй. Неправда, что каждый человек способен испытать любовь. Некоторые люди рождаются без способности переживать высокие чувства. Нередко медицина объясняет такие случаи, но я не буду вам морочить голову этими проблемами. Сплошь да рядом из таких недоразвитых людей рождаются преступники, а подобные обстоятельства даже принимаются во внимание при вынесении судебных приговоров. Но вам должно быть ясно, что человек, который не способен испытывать возвышенные чувства, не может подняться и на величайшие вершины, называемые любовью. Поэтому, вероятно, не прав Фромм, когда он говорит, что достаточно изучить его «Искусство любви», чтобы любить и быть любимым. Соответствующее воспитание, конечно, может помочь неполноценному индивидууму без конфликтов вести себя в обществе, но не заменит врожденных человеческих способностей. Соответственно подобранные очки могут поправить зрение, однако человек остается близоруким, потому что он родился с дефектом зрения. Если кто-то утверждает, что любовь не существует, поскольку он никогда не испытывал такого чувства, то иногда стоит задуматься, не носит ли он случайно в себе глубоко скрытой неспособности переживать такое чувство. Такая неспособность может быть обусловлена генетически, ее первопричиной может также оказаться полученная когда-то травма черепа, скрытая энцефалопатия и так далее, и тому подобное, впрочем, мы обойдемся без медицинской терминологии.

Урок третий. В общественном мнении существует убеждение: любовь можно пережить только раз, другими словами, особенностью этого чувства является его неповторимость. Чувство любви довольно часто сравнивают с банкнотом, который не следует разменивать на мелочь, ибо тогда нам не на что будет сделать эту неповторимую покупку. И некоторые ждут всю жизнь, пока банкнот не девальвируется. Я мог бы вам назвать фамилии авторов больших и маленьких романов, которые именно так и ставят этот вопрос, предостерегая людей, чтобы они слишком поспешно не растрачивали свои чувства, а оставляли бы их на так называемую большую и настоящую любовь. Мое понимание любви заключается в следующем: любовь не является ни крупным банкнотом, ни ведром воды, в котором после того, как из него вычерпнут несколько ковшей, появляется дно, она скорее напоминает источник. Чем больше из него вычерпывают, тем больше он дает чистейшей и вкусной воды. По моему мнению, любить можно много раз, ибо, чем чаще и больше кто-то любил, тем больше у него шансов полюбить глубоко и полно. Любовь развивает и будит человека, его воображение и впечатлительность, что дает возможность еще более прекрасных переживаний. Если же исходить из предыдущего предположения, то получается, что тот, кто много читает и смотрит фильмы, обедняет себя, ибо он теряет свежесть восприятия и естественную впечатлительность. Однако практика доказывает, что все выглядит совершенно иначе. Истинный ценитель искусства – это человек, воспитанный на чтении и общении со многими произведениями искусства. У любви много этажей. Можно и нужно на них взобраться с одним человеком или несколькими, но это уже другая проблема. Литература питает пристрастие к изображению людей, которые много раз любили, как истаскавшихся, гадких и омерзительных, с клеймом распущенности на лице. Когда к ним, наконец, приходит настоящая любовь, они уже к ней неспособны. Моя правда о любви подсказывает мне, что люди, которые много любили, долго сохраняют молодость и красоту, а также, что удивительно, свежесть чувств и даже на склоне лет готовы к большой, прекрасной любви. Это не женщины изнашивают мужчин, а алкоголь, который они пьют в их присутствии, бессонные ночи в ресторанах. Настоящие гурманы любви не там ищут объекты для своей страсти, так же как никогда не дают женщине алкоголь, поскольку он омрачает их чувства и отнимает у них способность переживать наслаждение. Лишь сексуальные неудачники повторяют лозунг: «Вино, женщина и песни», ибо эти три элемента взаимно исключают друг друга. Именно такие люди придумали, что «пьяная женщина – это ангел в кровати». Любовь, сударь, имеет лечебные свойства, а женское тело целительно. Об этом люди знали тысячи лет назад, и недаром в Библии описано, как заболевшему царю Давиду положили в кровать молодую девушку, чтобы она согревала его холодеющие конечности. Любовь также омолаживает и делает человека прекрасным, что особенно заметно в природе. Птица-самец, когда хочет привлечь самку, одевается в красивое оперение, быстро и энергично двигается и прекрасно летает. То же происходит и с самочкой, когда она хочет привлечь внимание самца. У нас, людей, нет какой-то определенной поры для любви, поэтому до тех пор, пока мы культивируем в себе склонность и желание любить, мы остаемся прекрасными и молодыми. Видели ли вы когда-нибудь, как выглядит мужчина, который вышел из дома, чтобы подцепить какую-нибудь женщину? Еще минуту назад он сидел, сгорбившись, за письменным столом, глаза у него были погасшие, а движения неторопливые и вялые. Сейчас вы видите, как он идет по улице спортивным шагом, глаза светятся, он даже забыл о больной печени. Видели ли вы пожилых людей на курорте? Это не те люди, которые медленно семенят по улицам наших городов и часами сидят в очередях к врачам. Они танцуют, поют, прыгают, иногда переживают драматическую любовь и муки расставания. Не правы те жуткие женщины, которые своим мужьям говорят: «И куда ты пойдешь со своей рожей, ломотой в пояснице, с твоей больной поджелудочной железой, кто тебя захочет, кто за тобой, дурачок, будет ухаживать». Если он влюбится в другую женщину, возможно, у него внезапно перестанет ломить в пояснице, он не почувствует боли в поджелудочной железе или язвы двенадцатиперстной кишки, ему даже может показаться, что у него ничего не болит и ничего не раздражает. Человек, который отказался от любви, иногда еще молодой и здоровый, неожиданно заболевает чем-то вроде «болезни пенсионеров». Пропадает главная идея, которая раньше вносила смысл в его жизнь, и организм этого человека начинает давать сбои. Ведь именно любовь может стать главной идеей, организующей всего человека. Я видел старцев, ходивших под себя, а потом, влюбленные, они неожиданно начинали бегать на танцы. Я видел их – устраивающих гонки по озерам на моторных лодках. О, какие же мы жестокие люди, если издеваемся над ними и над их любовью. Я, сударь, верю в любовь. И верю в то, что она может творить чудеса. Мы, люди, любим часто утверждать, что какие-то вещи «соответствуют природе» или что-то происходит вопреки природе, забавно очеловечивая эту природу. Впрочем, мы не знаем, чем она является на самом деле, возможно, только комплексом определенных физических и биологических законов. Очеловечивая ее, мы считаем, что она присматривается к нам то с вниманием, то с одобрением, а то вдруг с беспокойством и страхом. Так вот, если она и в самом деле к нам присматривается и нас оценивает, то наверняка совсем иначе, чем это нам во многих случаях кажется. Для нее нет Шопенов и Эйнштейнов, Дюреров и Петрарок. Для нее существуют только самцы человеческого рода, и когда они перестают выполнять свои функции, природа начинает изымать из них жизнь, относясь к ним как к особям ненужным и непригодным. Мы, хитрые, умные и ловкие существа, вырываем ее тайны, чтобы с ней бороться. Потому что для нас существуют социальные критерии ценности человека, его вклад в наше общественное и духовное достояние. И мы иногда выигрываем, а иногда проигрываем. Но мы не можем игнорировать природу или вообще отрицать ее существование. Не будем самонадеянны. Нет смысла говорить, что человек научился летать. Ни один человек не умеет летать, в лучшем случае мы поднимаемся вверх при помощи сконструированных нами машин. Я знаю, что это банальности, дружище. Но не столь же мы самоуверенны, говоря о любви и полагая, что это чувство так возвышенно, что не имеет ничего общего с ширинкой, с процессами метаболизма, с тем, что происходит под сводами черепа?

– Я хотел бы у вас побольше узнать про женщин, господин Эвен, – сказал я. – Мысль о них мучает меня по ночам. Мне с ними не везет, господин Эвен. Я постоянно ношу при себе в левом кармане тот крупный банкнот, который я всегда боялся разменять, и сейчас не знаю, можно ли на него еще что-то купить. Это старый довоенный банкнот с надписью «Bank of England».

– Вы все можете на него купить, – пренебрежительно махнул рукой Мартин Эвен. – Вопрос только в том, действительно ли вы хотите от него избавиться. Вы уже пытались это сделать?

– О, да. Не раз. Но, возможно, я прочитал слишком много книг, господин Эвен. Женщины мне кажутся существами загадочными, таинственными, жестокими или слабыми, сильными и непостоянными, умными, глупыми, коварными, фатальными. Я часто пою «La donna й mobile»42, вы ведь знаете эту арию, правда? И поэтому я так осторожен.

– Ерунда, дружище, – пожал плечами Мартин Эвен, – я ведь просил, чтобы вы на время забыли о литературе. Я уже трижды вам говорил, что женщины – просто обыкновенные человеческие существа женского рода. И это все. Они не лучше и не хуже нас. Женщины чуть иначе устроены и поэтому иначе реагируют на определенные явления. У них вагина вместо пениса, ежемесячно у них бывает менструация, они могут иметь детей, если их оплодотворит мужская сперма. Они детерминированы своей биологией и общественным воспитанием точно так же, как и мы – мужчины.

– Этого мало, господин Эвен.

– Этого мало, чтобы написать роман о женщине, но вполне хватит, чтобы она не казалась вам существом лучшим или худшим, чем мужчина, таинственным, непостоянным либо коварным. Однако любое человеческое существо отличается не только несколько иным анатомическим строением, но каждое из них росло и развивалось в различных социальных условиях. Нет в мире двух идентичных существ. Также нет и двух одинаковых женщин. Другими словами, каждая женщина, хотя она и похожа на других, все же чем-то отличается. Конечно, эта разница в нюансах, но все равно к любой из них необходимо выработать особенный подход. Как же меня забавляют мужчины, которым кажется, что к каждой женщине надо подходить со стоящим пенисом. Они смешны, потому что шагают по миру, гордо тряся своим членом, а когда их время проходит, эти испуганные и отчаявшиеся люди часами сидят в приемных сексологов. А я могу заявить вам с полной ответственностью, что для многих женщин важнее, если их просто погладят по волосам. Я знал импотентов, у которых были прекрасные и страстные жены, так в них влюбленные, что им никогда даже в голову не приходила мысль об измене. Если вы так цените литературу, то такой случай, например, описывает Фрэнк Гаррис в книге «В погоне за полнотой жизни», которая когда-то была большим бестселлером. Вообще говоря, а каждое обобщение одновременно является некоторым упрощением, женщины – это существа, которые, прежде всего, хотят быть замеченными. Одни хотят, чтобы в них была замечена поэтическая душа, платье, настроение, юмор, интеллигентность, другие, наконец, жаждут, чтобы в них видели соблазнительную самочку. К женщине всегда следует подходить с большим вниманием, заинтересованно. Иногда, чтобы покорить женщину, мне приходилось изображать импотента, которого она, одна-единственная, могла возродить и «воскресить», как Христос воскресил мертвого Лазаря. Если вы хотите навсегда влюбить в себя женщину определенного типа, не давите на нее своей прекрасной мужественностью, говорите ей, что только она в состоянии сделать вас мужчиной. И если даже она на какое-то время отойдет от вас, то все равно вернется смиренная и верная, чтобы почувствовать себя настоящей женщиной. Самым большим мерилом женственности является пробуждение мужчины, которого ни одна до нее не смогла разбудить. Вот тогда она любит вас, как любит себя, а может, и еще больше.

– Вы – сатана, господин Эвен, – прошептал я.

– Но бывает совершенно другой тип женщин, дружище. Они больше всего ценят простоту. Как правило, это красивые женщины, почти что с детских лет привыкшие к комплиментам, к вечным заигрываниям, кажется, что они от них устали и считают их лживыми, поскольку всегда, раньше или позже, из уст мужчины слышат предложение уединиться с ним в каком-нибудь укромном месте. Красивая женщина знает, что она красива, ей об этом говорит не только зеркало, но и слова, и взгляды многих мужчин. Она знает, что возбуждает страсть у мужчин. Вы говорите о ее красоте, о цветочках, читаете ей стихи и ведете на прогулку при свете луны, а она смотрит на ваши уста и ждет, когда же, наконец, будут произнесены ожидаемые ею слова. Вы для нее – не тайна, и она, по сути дела, чувствует к вам нечто вроде презрения из-за того, что вы так петляете. Вы в ее глазах немного смешны, а такие чувства не возбуждают сексуального влечения. Поэтому к простой женщине надо подходить просто. Следует сказать, что вы ее страстно желаете. Она на это не обидится. Такая женщина ответит вам «да» или «нет», но даже если скажет «нет», то всегда вам оставит какой-нибудь шанс. Впрочем, я расскажу вам одну историю, которая, возможно, какому-нибудь литератору послужила бы канвой рассказа о том, какими загадочными и непостоянными бывают женщины, хотя вся эта история проста и понятна. Так вот, однажды зимой я поехал с моим другом, большим любителем женщин, на отдых в маленький пансионат в горах. Наши номера разделяла комната, где жила одна молоденькая актриса, которая к тому же сидела за нашим столиком. Уже в первый день я и мой друг высказали этой актрисе свое желание провести с ней ночь и получили презрительный и твердый отказ, что нас сильно задело, ведь мы тогда были молодыми и симпатичными мужчинами, жизнерадостными и полными благих намерений. Мы решили отомстить. В тот вечер мы отправились в ближайший городок в долине и привели на ночь двух девушек, которых мы уговорили издавать громкие и страстные крики. Стены в пансионате были довольно тонкими, поэтому наша соседка должна была слышать характерный скрип кроватей и вздохи дам. Наутро у нее были темные круги под глазами, и если бы не отсутствие свободных номеров в пансионате, возможно, она поменяла бы комнату, чтобы быть подальше от нас. К сожалению для нее, она оказалась обречена на наше общество. Думаю, что к тому же она стыдилась рассказать обо всем владелице пансионата, поскольку нас было трудно упрекнуть в чем-то другом, мы вели себя изысканно и предупредительно вежливо. За исключением одного – во время еды мы бросали на нее нахальные, похотливые взгляды. Наступила вторая ночь, и снова у нас были веселые и шумные девушки. На следующий день после обеда кто-то постучал в дверь моего номера. Это была она, «добродетельная» актриса. «Нет ли у вас спичек?» – спросила она. Подавая ей зажженную спичку, я заметил, что руки актрисы дрожат и ее всю трясет. Я предложил девушке рюмку коньяка в качестве успокаивающего, а потом показал на свою кровать, на которую она легла без всякого сопротивления. Следующую ночь она провела у моего приятеля, потом неожиданно уехала, не попрощавшись. Так вот, ничего подобного… Таинственная и загадочная, правда, дружище? Для нас она таковой не была. Мы действовали сознательно, зная, каким будет конец этой истории. Эротическое воображение человека имеет определенные границы. Достаточно его наполнить, и человек начинает действовать, как лунатик. Неожиданно он просыпается, его охватывает стыд и ужас, он не понимает, что с ним происходило, почему он сделал так, а не иначе. То, что еще вчера ему казалось ясным и понятным, сегодня становится мрачным и ужасным. Думаю, встреть я ее когда-нибудь потом в фойе театра, она даже не ответила бы на мое приветствие, хотя в ту ночь уверяла, что любит меня. Женщина непостоянна, как говорят поэты. Но я стихов не пишу, а всего лишь соблазняю женщин.

Зимой приехал Петр в маленьких санях, запряженных двумя лошадьми. Он их отослал обратно в Дом творчества, потому что моя жена пригласила его на ужин, а я обязался отвезти приятеля на своей старой машине. На дорогах лежали большие сугробы, озеро сковал льдом двадцатиградусный мороз. Я недавно вернулся из довольно продолжительной поездки во Францию, у меня было полно всякого рода впечатлений и богатые литературные планы. Я посмотрел за границей множество фильмов и театральных спектаклей, прочитал несколько самых новых книг, беседовал с издателями, писателями, журналистами, вращался в самых разных интеллигентных кругах. Везде доминировали вопросы секса, но совершенно по-разному: от примитивного, вульгарного взгляда на это дело, до сверхрафинированной и сублимированной формы. Искусство Запада производило такое впечатление, будто внезапно мужчины открыли, что у них есть ширинка, а женщины нашли под платьем нечто требующее особой заботы и живого интереса. К путешествию на Запад я относился как к своего рода рекогносцировке, поскольку, поддавшись уговорам моей жены, собрался писать диссертацию в области педагогических наук и, к тому же, по вопросам сексуального воспитания, которое начали вводить и в наших школах. К сожалению, мои беседы с научным руководителем, а вернее с руководительницей, поскольку профессором была женщина, становились все более напряженными, и мы все меньше и меньше понимали друг друга, обсуждая тезисы, которые я ей хотел предоставить.

– Мне кажется, Петр, – сказала моя жена, – что Генрик наконец-то хочет тебе что-то предложить.

– Да, – подтвердил я, – я ношусь с идеей написать сценарий шестисерийного телевизионного фильма о современном соблазнителе или, вернее, хочу, используя его похождения, рассказать все, что современная наука знает о любви.

И я рассказал о замысле сериала: знания о любви у современных мужчин и женщин в Польше просто мизерны, и, к тому же, они деформированы ложными мифами, которые углубляет и усиливает неправильная интерпретация литературной классики, а также современных романов, посвященных любовной теме. В результате огромное число женщин страдает нарушениями оргазма, что оказывает пагубное влияние на их психическую жизнь и здоровье, плохо отражается на супружеской жизни, на воспитании детей, на работе. Одновременно многие мужчины, прежде всего молодые, жалуются на сексуальные проблемы. К тому же мы имеем дело с явлением нарастающего гомосексуализма, трансвестизма, насилиями, склонностью к разврату. Что касается женщин, то, по мнению одних исследователей, число больных аноргазмией достигает восьмидесяти процентов, по мнению других – только сорока, а как установили последние исследования, проведенные Шнабелем, – сорока двух процентов. Одним словом – аноргазмия является социальной болезнью. Не вдаваясь в подробности, следует подчеркнуть огромную социальную цену, которую приходится платить из-за этой проблемы – переполненные женские консультации, психиатрические диспансеры. Нарушения оргазма ведут к неправильному кровообращению в области малого таза, гипертрофии мышечного слоя шейки матки, атрофии яичников, а также соединительной ткани околоматочной клетчатки, к частой головной боли, к нарушениям вегетативного типа, таким как боль в сердце, беспокойство и тому подобные вещи. Вину за это положение вещей в большой степени несут мужчины, которых никто не научил любви, не сказал им, что нужно не только «брать», но и «давать», а может быть, даже чаще «давать», чем «брать». К каждой женщине надо подходить иначе и освобождать в ней то, что ей свойственно и неповторимо. Возникает проблема, как это показать, и не просто сухо, бесцветно, малоубедительно, а в художественной форме, вызывающей отклик в душе зрителя. Так вот, я хотел представить в шести сериях мужчину, который завоевывает любовь шести женщин, подходя к каждой из них иначе. Итак, это будет соблазнитель, не напоминающий Дон Жуана или Казанову, а личность, обладающая современными знаниями о любви, о пружинах и движущих силах человеческих поступков, о том, как люди реагируют на определенные раздражители. Представим себе зрелого человека с жизненным опытом, несущего в себе чувство вины за десятки женщин, которых он испортил, растоптал, и который сейчас стремится искупить свою вину. Каким образом он должен это сделать? Заточив себя в монастырь? Но тем самым кающийся грешник не улучшит положения ни одной из своих жертв или жертв других мужчин. Значит, он должен действовать. Наш герой выбирает женщин, психически искалеченных любовью. И учит их любви. Речь идет о том, чтобы каждый мужчина понял, насколько деликатным и сложным существом является женщина, как легко ее погубить и как трудно вернуть к жизни. И что каждый мужчина мог бы стать в своем доме тем пророком, который возносит себя, свою жену или любовницу на недоступные до сих пор вершины, а не является лишь обычным производителем спермы и потребителем тела своей жены. Недостаточно дать женщине равные права на труд и связанные с ним обязанности, надо ей отдать равные права на счастье и наслаждение.

– Понимаю, – сказал Петр, – мне нравится твоя идея, и я сделаю все, чтобы ее приняли. Но ты, Генрик, должен отдавать себе отчет в том, какие могут появиться трудности. Идею твою каждый официально будет приветствовать, поскольку невозможно возразить против приведенных тобой очевидных фактов. Не представляешь, как будут смеяться члены сценарной комиссии: «Ничего себе искупление – заниматься обольщением женщин». Ты, так же как и я, хорошо знаешь, что женщина, у которой есть сексуальные проблемы, вызывает ироническую ухмылку, косые взгляды. Мы не любим правды о себе. Поэтому, может быть, целесообразно перенести действие твоего сериала в другую страну, на другую почву?

– Хорошо, – согласился я.

Я написал так называемую заявку и вручил ее Петру.

Через три недели мне прислали договор на сценарий сериала под рабочим названием «Соблазнитель». К договору было приложено условие, согласно которому после написания каждого отрывка я должен был сразу же прислать его в программную редакцию, поскольку от ее оценки должно было зависеть продолжение работы над фильмом.

Приблизительно в это же время я написал письмо своему научному руководителю по поводу моей диссертации:

Многоуважаемая госпожа!

С некоторых пор меня охватывает злость при виде уважаемых мужей, занимающихся педагогикой, социологией и популяризующих методы воспитания, которые нигде в мире не выдержали экзамена, а прежде всего потерпели фиаско в стране, где они родились. Даже их создатель, доктор Спок, полностью отказался от провозглашаемых им теорий, которые, к несчастью, все еще имеют своих пропагандистов и повсеместно применяются.

Раздражение также вызывают иногда появляющиеся на страницах нашей прессы сетования публицистов на непонятные им эксцессы, организованные молодыми людьми, на всякого рода массовые насилия, ширящиеся неврозы и извращения. «Никто нам на самом деле так и не объяснил причин, которые подтолкнули двух молодых людей на бессмысленное преступление!» – восклицает в столичной газете какой-то молодой журналист. А ведь не вызывает сомнений, что некоторые явления в нашей жизни оказались чем-то совершенно иным, не известным до сих пор. К ним, прежде всего, относятся распространяющиеся гомосексуализм и трансвестизм, а также массовое насилие. Новое заключается в том, что эти поступки совершают не сладострастные старички или мужчины в расцвете сил, а, как утверждает статистика, молодые люди в возрасте до двадцати пяти лет. В Англии в последнее время число насилий возросло в два раза. В США оно приобрело характер эпидемии. Эти явления только частично связаны с ситуацией в социальной сфере. То, что происходит в Оклахоме, происходит и в маленьком польском городке, и в Варшаве. Связь этих фактов с новыми педагогическими методами для многих мыслящих людей сегодня бесспорна. Те страны, которые раньше и более широко ввели у себя новые педагогические методы, первыми и почувствовали их последствия.

Много лет назад Зигмунд Фрейд открыл, что почти с самого раннего детства человек подчиняется влечениям и неизбежно вынужден их подавлять. Роль амортизатора прежде всего выполняют родители своими запретами, распоряжениями и педагогическими приемами. Выводы родились сами – не сдерживать, а значит, не следует воспитывать, запрещать, приказывать, поскольку все это вызывает у детей психические травмы. И сегодня – даже в самых далеких и глухих деревушках, еще крытых соломой, где по несколько детей спит в одной кровати, – ни одна мать не решится приказать или запретить своему ребенку. Детишки лазают по заборам, забрасывают камнями автомобили, поджигают леса. А когда один мой знакомый директор госхоза предложил рабочим прислать своих детей собирать клубни за картофелекопалкой, он услышал в ответ: «Что вы, сейчас уже не те времена». Когда мальчуган чуть было не поджег лес, мать объяснила его поступок просто: «Ведь это еще ребенок, ему надо перебеситься».

В современном мире распоясавшемуся детству первую преграду пытается поставить учитель в школе, потом милиционер. А затем и само общество взрослых людей, в котором уже все заранее определено: по каким дорогам и переходам может ходить человек, и почти во всех областях жизни существуют запреты и предписания. Именно тогда воображение маленького человечка возвращается к необузданному детству – и рождается бунт. Против воспитателя, против представителя власти и, наконец, против всего общества. Так рождаются разочарование и тоска по детской анархии, но уже в мире взрослых. Бунт принимает различные формы: от невинной демонстрации до насилия и преступления.

Нетрудно заметить также, что все эти отрицательные социальные явления родились почти одновременно с изменением структуры семьи, которое происходит медленно, но непрерывно. Я имею в виду все более усиливающуюся роль женщины в нашей общественной жизни.

Я не собираюсь ставить под сомнения справедливые и обоснованные требования женщин, чтобы им было предоставлено равное с мужчинами избирательное право, а также чтобы за одинаковую работу они получали одинаковую зарплату. Меня только ужасает тот факт, что вместе с растущей ролью женщины принижается и деградирует роль мужчины. Исчезают старые мужские идеалы, такие как рыцарство, смелость, ответственность. Бывший господин и повелитель должен быть – по мнению современных социологов – женщиной в брюках, хотя и женщины носят сегодня брюки. Идеалом стал мужчина, который, вернувшись с работы, надевает передник, моет посуду, помогает жене перепеленать ребенка, участвует в приготовлении обеда, отводит детей в детсад. Даже одежда не отличает современного мужчину от женщины, а женщину от мужчины. Длинные волосы, одинаковые брюки, такие же блузочки, кулоны, брошки, браслеты. Трансвестизм стал всеобщим явлением.

Это явление само по себе могло бы быть даже забавным, если бы не факт, что оно оказывает необыкновенно вредное влияние на воспитание молодого поколения. Ибо в мире все происходит не так, как представляют наивные родители или недоучившиеся воспитатели, – что из девочки почти автоматически вырастает женщина, а из мальчика – мужчина. В том, является ли кто-то мужчиной или женщиной, решающее значение имеют не его внешние половые признаки – первичные, вторичные, третьестепенные, а психическое осознание собственного пола, то есть половая идентификация. Можно иметь мужские половые органы и быть женщиной, можно иметь вагину, но, по сути дела, быть мужчиной, ибо не важно, кем данный индивидуум является по своей природе, а важно, кем он себя чувствует. Этот феномен некоторые склонны называть «предназначенностью».

Процесс становления мужчины или женщины очень длительный и, как следует из сказанного выше, проходит во многих плоскостях, прежде всего биологической и психической. Однако, если половые органы созревают и взрослеют как бы автоматически вместе с развитием всего человеческого организма, независимо от нашей воли, то процесс психического созревания и осознавания собственного пола происходит с участием нашей воли и многих факторов, в частности, через воспитание, подражание соответствующим эталонам и чтение книг. Человека можно воспитать так, что, несмотря на развитые половые органы, он психически останется на уровне маленького ребенка. Человека нужно учить не только ходить и говорить, но и любить. Вы помните, что нам преподавал знаменитый, но позже преданный анафеме, профессор Дрыйский, на лекции которого мы ходили сразу же после войны? Он говорил нам, что, если бы в мире осталась только пара человеческих существ – женщина и мужчина – и не было бы никого, кто открыл бы им глаза на секс, то человеческий род пропал бы, чего нельзя сказать о кошачьей или собачьей паре. И действительно, мы несколько отличаемся от животных.

Как я уже говорил, процесс осознания собственной половой принадлежности является долговременным и необыкновенно сложным. Решающее значение для этого имеют такие неуловимые и почти иррациональные факторы, как настроение в родительском доме, культ и выделение какого-нибудь пола. Я знал парня, который так никогда и не стал мужчиной, поскольку чувствовал, что его родители хотели вместо мальчика девочку. Они ничего ему об этом не говорили, ни жестом, ни словом не давали понять о своем желании, но он просто интуитивно чувствовал их желание и, подсознательно, стараясь подстроиться под них, становился женоподобным.

Если такие тонкие факторы могут оказать влияние на осознание своего пола, то что тут говорить о страшных последствиях телевизионных программ или книг, в которых не только стирается разница между полами, но иногда в каких-то передачах чрезмерно выделяют женщину, а в других – мужчину? Разве в современном мире кто-нибудь скажет девушке, что значит быть женщиной, а парню – что такое быть мужчиной? На телевизионном экране и на страницах газет бродят трудно распознаваемые по половому признаку личности, «сексуальная принадлежность» которых, по-видимому, является их «личной тайной».

Между тем существует правило, которое никто в мире не в состоянии изменить, что мальчик в период созревания идентифицирует себя с существом сильным и властным, а девочка – со слабым и уступчивым. Если в родительском доме, на телевизионном экране или в книге мальчик будет встречать сильных и властных женщин – он начнет отождествлять себя с женщиной и никогда не будет иметь настоящий мужской характер, а девочка – если будет вокруг видеть мягких, слабых и уступчивых мужчин – начнет идентифицировать себя с мужчиной и никогда не станет настоящей женщиной. Так ненадлежащим образом направленные и ложно отождествляющие себя личности перестанут выполнять во взрослой жизни свои биологические функции – женщина будет бояться роли матери, а мужчина – роли отца.

Недостаточно отождествляющий себя с мужчиной человек только в группе, если таких как он, несколько, чувствует себя по-настоящему мужчиной и способен участвовать в коллективном насилии. Индивидуальное заменяется коллективным «мы». Подробно об этом говорил профессор Антони Кемпинский43.

Впрочем, процесс идентификации и осознания своего пола и связанной с ним роли в жизни очень сложен. Однако уже стало правилом, что в новой семейной структуре женщина начинает играть главную роль. Так происходит оттого, что многие семьи распались, а женщина-мать взвалила на себя все обязанности по воспитанию детей. Кроме того, ряд профессий, с которыми имеет дело ребенок, почти полностью феминизирован. Кто в доме распоряжается деньгами и решает, что купить и куда поехать? Мать. Кто обучает в школе? Кто продавец в магазине? Женщина. Кто приходит лечить? Женщина. Кто продает лекарства? Женщина. Кто выдает книги в библиотеке? Женщина. Кто провожает тебя домой, если ты потерялся в толпе? Женщина-милиционер. Мир подрастающего мальчика управляется женщинами, которые ругают, награждают, хвалят; одним словом – правят. Где-то там на втором плане жизни мальчика крутятся какие-то мужчины, они ходят на работу и приносят деньги женщине, которая их распределяет и ими распоряжается. Отец моет посуду, мать на него жалуется, что он мало приносит денег, что он растяпа и лентяй. В глазах подрастающего мальчика мужчина является чаще всего существом, заслуживающим презрения, иногда даже жалким и смешным. И вот рождается вопрос: кем ты хотел бы стать? Конечно, женщиной.

Когда мальчик садится у телевизора, ему никто прямо не скажет, что мужчина – это прекрасное существо, с которого стоит брать пример. Мужчины проходят по телеэкрану как какие-то призраки в касках на головах, чумазые от угольной пыли, карабкающиеся по строительным лесам. Иногда они, одетые в черные костюмчики, декламируют какие-то непонятные стихи. Совершенно иначе телевидение показывает женщин. Вот женщина – инженер-химик. Смотрите и берите пример. Помни, мальчик, что приближается Праздник Матери, помни, что завтра будет Международный женский день 8 марта, а через месяц тебе придется купить «цветочек для Евы». Разве кто-нибудь говорит мальчику, что вообще значит быть мужчиной, кроме того, что мужчина должен работать, приносить жене зарплату и помогать ей в домашних делах? Вывод бесспорен: «Хорошо быть женщиной».

Многоуважаемая госпожа! Вопросы, о которых я говорю, начинают волновать многих людей. На них уже прореагировало искусство, которое является своеобразным чувствительным барометром разного рода подспудных тревог, мучающих общественность. Многие современные литературные и кинопроизведения пропагандируют неприязнь к женщинам. Куда-то делись чудесные, хрупкие Лотты, а также очаровательные самочки, вроде Мэрилин Монро, а вместо них появились женщины-вампиры, женщины-богомолы, достаточно вспомнить хотя бы «Охоту на мух» Вайды. Во многих выдающихся произведениях появляется женщина как воплощение зла, всякого рода похоти, алчности, а глядя на них, у многих мужчин появляется желание «в порядке самозащиты» сдавить пальцами ее горло.

Есть ли какой-нибудь выход?

Многие публицисты полагают, что достаточно женщин снова загнать на кухню, свести до роли служанок и заставить их рабски поклоняться мужчине – и все будет прекрасно.

К сожалению, и Вы, и я знаем, что это неправда. В США, где в течение многих лет популяризуется роль семьи, в которой домом занимается женщина, а мужчина делает бизнес, где в сотнях фильмов мы видим прелестных дам, ожидающих вечером мужчин и после возвращения с работы забирающих его шляпу, делающих ему «дринк», – процесс осознания пола детьми выглядит еще хуже, чем в других странах. Я могу здесь процитировать десятки имен американских публицистов, которые решительно утверждают, что проблема половой идентификации является одной из характерных черт современной Северной Америки. Ибо не имеет значения, сидит ли женщина дома, занимается кухней и детьми или же работает и вместе с мужем и детьми ест в столовых, но для наблюдающих за ними сыновей и дочерей важна фактическая роль и власть мужчины и женщины, отца и матери.

Так вот, в американской «педагогической модели» роль мужчины сводится только к зарабатыванию денег. Все остальное решает женщина. Она выбирает компанию для мужа, школу для детей, окружение; решает детские и подростковые конфликты. Занятый зарабатыванием денег мужчина «не имеет на это времени». Комплекс матери – плохой, коварной, властолюбивой или наоборот – милой и всепрощающей, проходит через все великое американское искусство, достаточно вспомнить хотя бы «На восток от Эдема» Стейнбека. Ибо Америка, по мнению многих социологов, является страной, которой управляют женщины через могущественные женские организации, хотя внешне все выглядит иначе и ни одна женщина никогда не была президентом.

Суть дела не сводится к тому, работает ли где-нибудь женщина или управляет домашним царством, а к популяризации таких воспитательных стандартов, в которых подобающую роль мог бы играть мужчина. Произошло ужасное недоразумение. Принцип «разделения обязанностей» – такой правильный и гуманный, спутали с принципом «замены ролей».

Но что значит на практике «разделить обязанности», а что значит «поменяться ролями»?

Не кажется ли Вам, что прежде всего, вероятно, следовало бы определить, что в современном мире мы понимаем как «мужское начало», а что как «женское»?

Не кажется ли Вам, что в первой главе своей диссертации я прежде всего должен попытаться определить сущность «мужественности» и «женственности», так необходимых в процессе воспитания детей?

С нетерпением жду ответа и жму руку.

С уважением.

Ответ мог прийти через неделю или две, а возможно, даже через месяц. У меня было время, чтобы спокойно начать работать над первой киноновеллой «Соблазнителя». Я работал много, потому что вокруг дома лежал глубокий снег. В доме стояла тишина, и ничто не нарушало моего состояния.

В это время я снова начал навещать дом агронома, где пани Зофья подавала мне чай, настоянный на пяти травах, такой, какой я люблю. Как правило, я заставал агронома, поскольку закончились вечерние курсы по полеводству, и крестьяне готовились к весне. Но однажды вечером Зофья была одна, их четырехлетний ребенок спал, а она вязала на спицах какой-то очень яркий свитер.

Я выпил свою порцию чая и, как всегда в таких случаях, сказал:

– На 138-м участке, на выгоне, кончается сено – серны или олени почти все съели или разбросали. Говорят, даже лось появился. Но немного сена все же еще осталось.

Она встала со стула, подошла к окну и, стоя ко мне спиной, сказала в густую деревенскую темноту, которая действительно казалась непроницаемой:

– Неужели вы и в самом деле так заняты собой, что ничего вокруг себя не видите? Я на четвертом месяце беременности. Не могла решиться снова делать аборт. После предыдущих у меня постоянно были кровотечения. Вы, вероятно, не знаете, что я бросила институт, потому что с животом особо не поездишь в Гданьск. А потом, когда родится ребенок, вы ведь сами понимаете, ни на что не останется времени.

Она не плакала. Когда Зофья повернулась ко мне, ее лицо было бледным, а губы крепко сжаты. Глядя мне в глаза, она бросила с вызовом:

– Проклинаю день, когда я родилась женщиной.

Я молча допил свой чай, что-то пробормотал и тихо вышел.

«Сколько ей лет? – думал я, возвращаясь домой. – Кажется, двадцать два».

Позже я как-то встретил агронома.

– Как вы могли позволить, чтобы жена бросила институт? Ведь она такая способная девушка. Ей только два года осталось до магистерского экзамена.

Он презрительно махнул рукой:

– Снова забеременела. Я ей говорил, чтобы она предохранялась…

– А вы?

– Что я? – он удивленно посмотрел на меня. – Ведь вы же знаете, что не кончать нельзя, вредно. Во всех книгах об этом пишут.

– Понятия не имею, – буркнул я и опечаленный побрел домой.

Там я зашел в комнату жены и порылся в ее книжном шкафу. Я нашел толстую брошюру под названием «Гигиена женщины», написанную выдающимся профессором медицины и изданную тиражом в несколько сот тысяч экземпляров. И, действительно, я прочитал, что вредно. Я поднялся в комнату сына и вытащил учебник для студентов-медиков. То же самое. Вспомнил, что у меня в кабинете есть несколько серьезных медицинских учебников, предназначенных для врачей, совершенствующих свои знания в области половых неврозов. Автор уверяет, что не вредно.

Выходит, существуют какие-то медицинские знания для малых мира сего, для провинциальных врачей. И в то же время на эту же тему имеются совершенно другие знания для посвященных. Ну что же, может быть, так и надо?

Вечером я сказал жене:

– Детей надо иметь тогда, когда ты чего-то добился в жизни и полностью осознаешь свою ответственность. Помнишь, какой жуткой была когда-то наша жизнь?

– Не говори глупости, Генрик, – ответила Барбара. – Если бы я двадцать лет назад была такой умной как сейчас, занимала такое же положение в обществе и знала, какую страшную ответственность я беру на себя, рожая детей, то ни за что не родила бы ни одного ребенка. К счастью, мы тогда мало что понимали, вот почему у нас теперь двое детей.

– Уверен, что я только сейчас стал представлять, как надо воспитывать маленьких детей, – заметил я.

Она посмотрела на меня, иронически улыбаясь.

– Меня ты уже не уговоришь, дорогой. Хотя, с другой стороны, я не имею ничего против, если ты кому-нибудь сделаешь еще одного ребенка.

– Ты хорошо знаешь, что ребенок должен возле себя иметь не только мать, но и отца, а я не собираюсь тебя бросать, чтобы родить ребенка.

– Не обижайся, милый, – вздохнула она, – но, несмотря на все твои мужские достоинства, ты находишься на том этапе, когда мужчине пора иметь внуков. Хотя, с другой стороны… – она помолчала. – Думаю, что ты был бы самым большим несчастьем для своих внуков. Таким дедушкой, который лучше всех знает, как следует воспитывать детей, во все вмешивается, а в результате все делает не так. Лучше уж, чтобы ты остался со своими неудовлетворенными отцовскими инстинктами и мечтал о том, каким бы ты был прекрасным отцом. Мечтать никому не вредно.

 

Поздней осенью только немногочисленные туристы и отдыхающие приезжали на воды в Ц. Штормовые волны заливали каменистые пляжи. На главном бульваре, где устремлялись вверх искусно подстриженные огромные старые туи, шел снег с дождем.

Мартин Эвен приехал в Ц. поздним вечером и поставил машину на боковой улице недалеко от ресторана. В машине он переоделся в темный костюм и белую рубашку. В темно-синий галстук он вколол булавку с большой искусственной жемчужиной. Эвен пригладил начинающие седеть волосы, набросил короткий спортивный полушубок и отправился к автомобильной стоянке у туристической гостиницы, чтобы проверить, стоит ли там знакомый голубой «Фиат». Потом он вошел в ресторан.

Зал был почти пуст. На низкой эстраде лениво и сонно играл оркестр. На паркете танцевало несколько пар, в основном пожилые мужчины с молоденькими девушками.

За двумя столиками несколько одиноких мужчин заканчивали ужин, к ним присоединился и Мартин. Время от времени они посматривали в сторону бара, где на высоких табуретах сидели три девушки, которые попивали какие-то соки и оживленно разговаривали. Ни один из сидящих мужчин не приглашал их на танец, хотя наблюдали за ними с нескрываемым интересом – это утвердило Мартина в убеждении, что девушки местные. Кто хоть раз был в каком-нибудь туристском городишке, тот знает, что с такой девушкой чужому трудно завести короткий роман: они недоверчивы и враждебно относятся к приезжим. С детства привыкшие к предложениям со стороны прибывающих сюда летом мужчин, они знают по опыту своих матерей, сестер и подруг, чем обычно кончается такая сезонная любовь. А им хочется выйти замуж, иметь дом, мужа, детей. Ни один местный парень не женится на девушке, которую видели прогуливающейся по улице с туристом или отдыхающим. Конечно, они любят повеселиться, но обычно своей компанией. Приходят в ресторан группкой, ждут своих парней и выходят тоже вместе: одна следит за другой. Одинокие мужчины в зале, вероятно, об этом знали, потому что ни один из них не подошел к бару, они только осоловело и меланхолично смотрели в сторону девушек. А оживились они только тогда, когда в зал вошли три женщины среднего возраста и, громко разговаривая, заняли столик у окна. Не успели вновь прибывшие сделать заказ официанту, как их уже пригласили на паркет, они танцевали, смеясь и что-то шепча своим новым кавалерам. Это наверняка были нездешние. Какие-нибудь секретарши или продавщицы, одна из которых, возможно, имела машину и предложила остальным дешево провести уикенд.

Мартин Эвен кончил свой ужин и попросил принести рюмку коньяка. Он смотрел на девушек у бара, думал и ждал. В зал вошло еще двое одиноких мужчин, потом какая-то пара, а он не спеша пил свой коньяк. Глядя в сторону бара, Мартин все время чего-то напряженно ждал. В этой игре роли могли в любую минуту поменяться, охотник мог сам стать дичью. У жертвы было тоже неплохое оружие, оно могло сразить наповал.

Когда Эвен допил вторую рюмку коньяка, в зал вошла высокая, черноволосая девушка, а вернее женщина лет тридцати, с вызывающей южной внешностью. Большие золотые серьги поблескивали в ее ушах. Она шла к табурету у бара, покачивая бедрами, стройная и подтянутая.

– Ну и машина, да? – сказал мужчина за соседним столиком. – Неплохой кузов и прекрасное шасси. Год выпуска, возможно, не самый последний, но все в прекрасном состоянии.

Мартин кивнул головой, соглашаясь.

– Чертовский темперамент, – буркнул сосед.

Молодая женщина села за высокий табурет, спиной к залу. Он была знакома с девушками, которые весело болтали у стойки. Барменша угостила ее конфеткой.

Подвыпивший мужчина встал со стула и нетвердой походкой направился к ней, сдернув с себя пиджак. Он поклонился, приглашая ее на танец, но девушка отрицательно покачала головой. Мужчина, слегка пошатываясь, что-то ей говорил. Однако, по-видимому, она его бесцеремонно отшила, потому что девушки захихикали, а мужчина вернулся к своему столику.

– У Риты сегодня плохое настроение, – оправдывался перед Мартином отвергнутый ухажер. – Я ее немного знаю. Она еще не замужем. Работает в бюро обслуживания туристской гостиницы, где я живу уже несколько дней. Рита два раза обещала со мной потанцевать, но почему-то из этого ничего не выходит. Похоже, у нее в городе есть какой-то постоянный хахаль.

Мартин улыбнулся и ободряюще посмотрел на соседа. Тот продолжал обсуждать достоинства девушки:

– Посмотрите, как она крутит задницей на табурете. Большой темперамент, голый секс. Но такая клюнет либо на сильную любовь, либо на большие деньги.

Мартин снова кивнул головой, что понимает и согласен. Но в то же время думал, что в этой девушке нет ни грамма секса, она холодна как двигатель его машины, которая сейчас стояла на боковой улице, покрытая тающим снегом. Некоторые мужчины не отличают темперамент от секса. Сколько раз он убеждался, что подвижные, полные жизни девушки и женщины, те, о которых говорят, что они, как ртуть, оказывались холодными в постели. И наоборот. Медлительные, как будто сонные, неожиданно менялись, проявляя необыкновенную живость. Мартин иногда задумывался над тем, не таится ли в человеке удивительная способность мимикрировать, как у многих организмов в природе. Женщины холодные должны привлекать своей игривостью, а наделенные огромным сексом старались скрыть его под маской внешней холодности, лишенных кокетства взглядов.

Рита крутилась на табурете. Она взяла у барменши сигарету, заказала какой-то коктейль, разговаривала то с одной, то с другой девушкой. Мартина поразила странная инфантильность ее движений, она вела себя как маленькая девочка, которая любит обращать на себя внимание. Эвен думал и над тем, почему, несмотря на свою красоту и грациозность, она до сих пор не вышла замуж. В большом городе такой факт не имел бы особого значения, но здесь это было важно. Где-то далеко есть богатый любовник? Сомнительно. Он забрал бы ее отсюда и поместил где-нибудь поближе, чтобы иметь всегда под рукой. Впрочем, она не была элегантно одета, немодный черный костюм, а большие серьги в ушах свидетельствовали о плохом вкусе. Сколько классов она окончила? Какие книги любила? Какие смотрела фильмы? Почему она так неохотно знакомится с мужчинами, хотя это единственный шанс вырваться отсюда? Влюблена? Зачем тогда она приходит сюда каждый вечер, о чем свидетельствуют ее дружеские отношения с барменшей? Проститутка, которая в столице имеет своего импресарио и специально подобранную клиентуру? Тогда она не была бы так плохо одета и не работала бы в бюро обслуживания за гроши…

Эвен встал из-за столика и не спеша подошел к девушке, сидящей у бара.

– Мадемуазель Рита? – спросил он вежливо.

Девушка прервала беседу с подругой и повернула к нему смеющееся лицо, на котором спустя мгновение появилась тень неприязни.

– В чем дело?

– Меня зовут Зара. Надеюсь, вам Роберт говорил обо мне.

Она пожала плечами:

– Зара? Первый раз слышу. Это имя или фамилия? И никакого Роберта я тоже не знаю.

Мартин почесал кончик носа и сделал озабоченное лицо.

– Роберт просил меня, чтобы я вам передал привет. Должен сказать, что он приедет сюда через неделю. И мне надо вручить вам от него посылку.

– Не знаю я никакого Роберта. Откуда он?

Девушка искала в памяти человека с таким именем, одновременно изучая стоящего перед ней мужчину. Он не был похож на донжуана, его лицо было серьезным, элегантный костюм, толстые стекла очков в темной оправе, седеющие виски. По виду ему было за сорок, похож на чиновника из какого-нибудь министерства или на бизнесмена. Глазок не строил, был очень серьезен и как-то насторожен.

– Не знаю я никакого Роберта, месье, – повторила она.

– Может, он вам представился под другим именем. Меня ведь только друзья зовут Зара. Но вы Рита. И работаете в бюро обслуживания туристской гостиницы, правда?

– Ну, да…

– Мне велено передать вам привет и посылку, – озабоченно сказал незнакомый мужчина.

– А что в этой посылке? – заинтересовалась она. – Может, я по ее содержимому угадаю, о ком идет речь.

Эвен вынул из кармана плоский золотой портсигар и угостил ее сигаретой:

– Забудем об этом разговоре, – он впервые улыбнулся и кивнул многозначительно в сторону девушки, сидящей слева от Риты, которая делала вид, что занята своим соком, но с интересом прислушивалась к их разговору.

– У вас короткая память. Отчасти это хорошо, – сказал он, глядя на нее таким же, как и прежде, настороженным взглядом. – Извините, что отнял у вас время. Прошу на меня не сердиться.

Он поклонился и вернулся к своему столику.

– Отшила вас, как и меня. Твердый орешек, – с удовлетворением захихикал мужчина, сидящий за соседним столиком. – Похоже, она высоко метит. Ей нужен космонавт.

На этот раз Эвен ничего не ответил. Он подозвал официанта, собираясь расплатиться. Краем глаза Мартин видел, как Рита что-то сказала своей подруге, девушки посмотрели в его сторону, потом снова начала о чем-то говорить. Неожиданно Рита соскочила с табурета и, покачивая бедрами, подошла к Мартину.

– Опишите мне, как выглядит этот ваш Роберт, господин Зара, – вызывающе сказала она.

Мартин неприязненно посмотрел на нее.

– Вы плохо сделали, подойдя ко мне, мадемуазель Рита. Теперь нам придется танцевать, а я сюда приехал не для того, чтобы развлекаться с красивыми девушками.

– Странный вы человек, – пробормотала она, но танцевать пошла.

Эвен танцевал неплохо, она тоже. От нее пахло хорошими духами, но когда Мартин потерся щекой о ее волосы, то понял, что они жесткие, покрыты лаком. Ее костюм имел глубокое декольте, и когда мужчина чуть наклонял лицо, он видел выглядывающие оттуда красивые груди.

– Ну, так говорите, – сказала девушка со злостью.

– А что я должен говорить? Я уже сделал одну глупость, остановившись в этой дыре, вместо того, чтобы ехать дальше в сторону границы. Но дорога скользкая, я почувствовал себя усталым. Роберт говорил, что здесь можно переночевать и оставить вам один чемодан. Для него. Он сюда приедет через неделю. Но мне нельзя больше делать глупостей.

– Я не знаю никакого Роберта и не возьму вашего чемодана, – решительно заявила она. – И вообще я не хочу иметь ничего общего с какими-то темными делишками, господин Зара.

– Меня зовут Мартин Эвен. Я фотограф. У меня свое ателье в столице, – сказал он. – Просто временные неприятности, но ничего страшного нет. Через месяц я сюда вернусь. Ни о каком чемодане мы говорить не будем. Просто речь шла о небольшой услуге. Я хочу здесь переночевать.

– В гостинице есть свободные номера. Даже в той, где я работаю.

– Вы меня неправильно поняли, – ответил он. – Никто не должен знать, что я здесь ночевал. Никто меня не должен видеть.

– Вы кого-нибудь убили? Контрабандой занимаетесь? – спросила девушка.

Оркестр перестал играть, и Мартин пригласил Риту за свой столик.

– Я не хочу впутываться в подобные дела, – заявила она. – Такие истории я видела в кино. Знаю, как это начинается и чем это кончается. Люблю фильмы об этом, но влезать в темные истории я не собираюсь.

Эвен ничего не сказал. Он еще раз позвал официанта и заказал две рюмки коньяка. Мартин не ошибся, предполагая, что она любила смотреть такие фильмы. Девушка боялась, однако где-то там на дне ее примитивного представления о мире скрывалось желание пережить нечто необыкновенное.

– Расскажу вам одну историю, – сказал он. – Красивая и самостоятельная девушка как-то вечером пришла в ресторан. К ней подошел какой-то тип и пригласил танцевать. Он ей понравился, и девушка взяла его к себе на ночь. Этот тип болтал ей всякие там глупости о себе, говорил, как будто он поругался с женой и что девушка в его вкусе. Она его почти не слушала, потому что он ей и в самом деле нравился. И привела его к себе. А что, разве нельзя? Она совершеннолетняя, может пригласить к себе домой, кого захочет. Бывают такие моменты, о которых никогда в жизни не забывают. Через месяц он вернулся…

– Я живу не одна, а с подругой. Вот с той полненькой, что сидит там, у бара.

– Она может пойти спать в другое место. Неужели вам никогда не приходилось ночевать в каком-нибудь пустом номере в гостинице, когда ее навещал мужчина?

Девушка пожала плечами:

– Не вижу причины, чтобы делать такие вещи. Я вас не знаю. И не знаю никакого Роберта и ничего не хочу слышать о посылке, которую он мне прислал. Кто вы?

– Я человек, который нуждается в помощи. У вас никогда не было проблем?

Она покачала головой и вернулась к бару, где начала шептаться с полной девушкой.

А Мартин поудобнее уселся за своим столиком и улыбнулся про себя, радуясь тому, что сейчас он мог бы сидящему по соседству мужчине рассказать, чем кончится эта история. Эвен слишком хорошо знал женщин, чтобы по ее поведению, по тому, как она ходит, не понять, что все в этой девушке напоказ – инфантильное детское кокетство, глубокое декольте, серьги в ушах, красота, подчеркнутая крикливым макияжем. Рита привыкла к их постоянным заигрываниям, к тому, как они пытались произвести впечатление большими деньгами, обещали незабываемые впечатления, которые для нее были лишь миражом. Мартин в своей жизни слишком много имел женщин, чтобы не почувствовать, что в этой девушке никогда, ни на мгновение не появилась хоть частичка эротического возбуждения. Сотни таких, как она, посещали его ателье, с выдуманной легендой о несостоявшейся любви или мечтающих создать такую легенду. Это для таких женщин поэты и писатели сочиняли истории о любви, лишенной страсти. Наверное плохо, что он, Мартин Эвен, не черноволосый брюнет со смуглым цветом лица. Но эта девушка должна знать уже по опыту десятков пережитых историй, что молодые люди хотят только положить ее в кровать, и ничего больше. А встреченный сегодня пожилой мужчина, который нуждается в помощи, будет вести себя совсем иначе, чем все остальные, необыкновенный, потому что она даст ему приют и ничего больше. И с этого момента они будут связаны некой большой тайной, чем-то, что соединяет людей крепче, чем тело, ибо те, кому она отдавала свое тело, пропадали, как тени в полдень. Но тело холодное, сперма на животе напоминает выплюнутую слизь, ускоренное дыхание мужчины вызывает отвращение, а потом начинает смешить. Можно возненавидеть человека, который странно гримасничает и так много говорит, пока женщина не разденется, а потом, будучи не в состоянии выдавить из себя хоть слово, становится безразличным. В книгах, в фильмах люди умеют произносить слово «любовь», умеют тосковать и страдать, не всовывая руку под платье, а в жизни говорят «люблю», чтобы влезть под юбку, расстегнуть пуговицы блузки, а если женщина сопротивляется, то обижаются, обзывают дурочкой и уходят. Впрочем, они всегда уходят. Говорят: «Ты холодная», – так что же, надо притворяться, изображать восторг, который ты не испытываешь?

Этот седеющий мужчина просит дать ему приют. Он не бродяга, очень элегантный, похоже, чуткий. Ему нужен только приют и больше ничего. Он даже не смотрит на нее как на женщину, ведь ей хорошо знакомы эти бегающие глаза мужиков.

Рита вернулась к нему с довольно холодной улыбкой на лице.

– Катрин… То есть моя подруга, – заявила она, – согласна переночевать в другом месте. Но я слишком мало о вас знаю, чтобы взять к себе на ночь.

– Мне нужно пристанище. На одну ночь, – повторил Эвен твердо. – Если бы мне нужно было что-то другое, я бы иначе с вами разговаривал. Я уже не так молод, и вы об этом знаете.

– Вы женаты? – спросила она, садясь снова за столик.

– Был. Но это не имеет никакого значения, – сказал он горько. – Вам, женщинам, нужно только одно. Деньги и наслаждение. Лишь бы дать выход своему темпераменту. Вы цените только одно качество у мужчины.

– Не говорите так, иначе я обижусь, – ответила девушка. – Вы не знаете женщин. Не все одинаковы.

– Мне нужен только приют. На одну ночь, – заявил он со злостью.

– Почему вы сердитесь? – забеспокоилась она. – Я не отказываю вам в помощи. Но не знаю, как это объяснить подруге. Извините, но я не могу сказать, что вы мне нравитесь и поэтому я беру вас на ночь к себе домой. Нет, это невозможно. Я не знаю никакого Роберта. О вас мне тоже ничего не известно. Почему за помощью вы обратились ко мне?

– Мне сказал о вас Роберт. Не знаю, возможно, вы его знаете под другим именем и фамилией, но наверняка его знаете. Это все, что я могу объяснить. Естественно, я могу оказаться бандитом, убить вас, ограбить…

– У меня брать нечего, – рассмеялась она.

– Возможно, я извращенец, который…

– Не считайте меня идиоткой. Я немного разбираюсь в людях, хотя и живу в провинции.

Эвен постучал ладонью по столу.

– Давайте забудем о нашем разговоре, – сказал он, помолчав. – Я отдаю себе отчет в том, как глупо было с моей стороны попросить незнакомую девушку дать мне ночлег. Я должен был сначала представиться, в течение четырех часов рассказывать о своей жизни, три раза сходить с вами в кино, прогуляться по приморскому бульвару, – разозлился он, – но мне даже нечем заплатить за гостиницу, а здесь придется пробыть до завтра, чтобы дождаться Роберта, который приедет с деньгами. Хотите мой портсигар? – Эвен вынул его из кармана, положил на салфетку и пододвинул к ней. – Он из чистого золота. Самой высокой пробы. Что вам еще надо? Обещания, что, вернувшись через месяц, я вас обсыплю деньгами?

Девушка отодвинула портсигар.

– Возьмите его. Если вы хотите, я одолжу вам денег на гостиницу.

Он посмотрел на нее с нескрываемой злостью.

– Ладно, идите к своей подруге. Я постараюсь провести ночь в машине.

– Это невозможно, – покачала она головой. – Идет снег, холодно. Вы замерзнете.

– Идите, мадемуазель, идите, – сказал он тихо. – Вы, мне кажется, любите мужчин, которые несут чепуху. Но когда необходимо кому-то помочь, вы этого себе позволить не можете. Рисковать не хочется, а ведь надо что-то делать. Вы были когда-нибудь счастливы? Знаю, что нет. И никогда не будете. Вам никогда не повезет в жизни, потому что вы никогда не принимаете участие в игре. Да, я сегодня проиграл, но завтра, возможно, выиграю. Знаю, что выиграю, поскольку умею рисковать. Это глупо, правда? Но вы со своей осторожностью вовсе не счастливее меня. Вы внимательно смотрите на мое лицо и думаете: что этому типу от меня надо? И вы от меня уже уходили, но вернулись. Хотите знать, почему? Просто в вас что-то говорит: это мужчина моей жизни. Я вам не нравлюсь, не такой уж я и молодой и к тому же у меня проблемы. Но внутренне вы понимаете, что этот мужчина не похож на тех, кого вы знали прежде. Поэтому вы и боитесь. А может, просто боитесь себя. Я тоже боюсь. И поэтому с облегчением воспринял ваш отказ. Мне тоже что-то подсказывает, что вы другая, чем те, которых я до сих пор знал. Хорошо, что я не буду вам ничем обязан, что мы никогда больше не встретимся. Не люблю никому быть обязанным. Особенно женщине.

– Вы говорите глупости. Я ничего не чувствую. И вы ничего не чувствуете. Вы просто хотите где-то переночевать.

– А ваша подруга? Как она поступила бы, если бы я к ней обратился за помощью? – спросил он.

– Она? – засмеялась Рита. – Не задумалась бы ни на минуту и выгнала бы меня из комнаты, хотя через месяц выходит замуж. Разве вы не видите, как она поглядывает в нашу сторону? Пожалуйста, можете с ней решить этот вопрос.

Эвен ничего не ответил. Он постукивал пальцами по столу и смотрел на оркестр, который начал играть танго.

– Ну, что же, – пробормотал он. – Думаю, что я как-нибудь дотяну до утра. Я пошел, мадемуазель Рита. Через месяц мы вас навестим вместе с Робертом. Сходим куда-нибудь потанцевать. Все будет иначе, чем сейчас.

Девушка покачала головой:

– Что я должна сказать подруге? – спросила она. – Что я влюбилась с первого взгляда?

Эвен пожал плечами.

– Подруга слышала часть нашего разговора. Вы ей скажете, что я описал этого Роберта, вы его теперь вспомнили, что это тот Карл или кто-то другой, который в прошлом году отплясывал с вами здесь на паркете. А я его приятель. Я оказался неплохим мужчиной, у меня свой магазин. Я хотел переночевать в гостинице, но у вас появилась неплохая идея пригласить домой этого типа, возможно, он и вас, и ее потом возьмет к себе в этот магазин. Ведь нужно же думать о будущем.

Девушка кивнула.

– Все в порядке, – сказала она. – Подъезжайте на машине к гостинице. Мы живем на первом этаже, к нам можно войти через сад и террасу.

– О нет. Машина останется там, где стоит, – решительно возразил он. – Не буду вас впутывать в свои дела. Я пешком прогуляюсь до гостиницы, а вы придете туда минут через пятнадцать. Хорошо?

Она согласилась, подала руку, которую он небрежно пожал.

Эвен ждал, прогуливаясь по тротуару, легкие полуботинки промокли от снежного месива. Рита провела его в свою комнату через заснеженный сад и большую террасу. Зажгла свет, плотно задернула шторы.

В комнате была стандартная гостиничная мебель. Две кровати рядом, две тумбочки, платяной шкаф, столик и четыре стула, кресло и телевизор, умывальник, зеркало, красный ковер на полу.

– Вы будете спать на кровати Катрин, – она показала ему левую кровать. – Приготовить вам чай?

– Спасибо. Я устал и хочу спать, – сказал Эвен, повесив в шкаф полушубок и развязав галстук.

– Я погашу свет, – предложила Рита.

Он вымыл руки и лицо. Раздевались в темноте. Сначала лег Мартин, потом негромко скрипнул матрац ее кровати.

– Слушай внимательно, Зара, – прошептала девушка.

– Меня зовут Мартин Эвен, – поправил он. – Так записано в моем паспорте.

– Я не хочу, чтобы ты подумал, что я шлюха. В ресторане ты нарисовал многообещающую картину того, что будет, когда ты вернешься, и это так меня задело, что я отошла от твоего столика. Я взяла тебя к себе, поскольку ты мне по-человечески сказал, что тебе нужна помощь. Я почувствовала: да, она тебе действительно нужна. Бывают такие минуты в жизни, когда и в самом деле хочется кому-нибудь помочь. И не порти этого, не обещай, что, когда вернешься, отблагодаришь меня. Я этого не хочу, понятно тебе? Знаешь, что будет, если ты сюда через месяц вернешься? Ты закажешь номер «люкс» здесь, рядом, в самом дорогом пансионате «Роза». И возьмешь меня на танцы в ресторан в Р. Это всего тридцать километров отсюда, но там меня никто не знает.

Они какое-то время молчали. Ее как будто беспокоило его молчание.

– Расскажи мне что-нибудь о себе, – предложила она.

– Не сегодня, – сказал он в темноту. – Сегодня ты мне расскажешь о себе.

– Зачем?

– Потому что мне интересно. Ни одна женщина не поступила бы со мной так, как ты.

– Катрин тоже приняла бы тебя…

– Но совсем с другой целью, – засмеялся он тихо. – Ты сделала это бескорыстно, просто чтобы мне и в самом деле помочь. Знаешь, – он сел на кровати, – что я никогда в жизни по-настоящему не любил ни одну женщину? Только делал вид. Лгал, что люблю.

– Я тоже, – услышал он в темноте.

– Мне уже поздно кого-то любить. А у тебя еще будет настоящая любовь.

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Но чувствую, что вряд ли кого-нибудь полюблю. Может быть, потому, что в моей жизни уже был человек, которого, как мне казалось, я любила. Он погиб в автомобильной катастрофе. Потом я пыталась с другими, но ничего не чувствовала. Только отвращение.

– Понимаю.

– Нет. Не понимаешь. Ни один мужчина не может этого понять.

Он встал, отбросил прикрывающее ее одеяло и лег рядом.

– Не делай этого! – закричала она. – Не делай этого, иначе все испортишь. Оставь меня!

Но он уже лежал под ее одеялом, совершенно голый, прижав голову к ее груди. На ней была короткая ночная рубашка, которая задралась, открыв живот и бедра.

– Не делай этого, – сказала она, когда он ласкал ее тело, но не противилась, только лежала неподвижно и безучастно. Эвен хотел войти в нее, но встретил сопротивление. Он сел на край кровати.

– Я сказала, что ты все испортишь. Ненавижу тебя теперь, – бросила она ему со злостью.

Он ощупью нашел свой пиджак, висящий на стуле, вынул бумажник, в одном из его отделений нашел целлофановый конверт с тремя таблетками лисергамида. Потом зажег свет у умывальника, налил воды в стакан и подал ей лекарство и воду.

– Выпей это, – приказал он.

– Ты что, хочешь меня отравить? – забеспокоилась девушка. – Что это за порошок?

– Проглоти и запей водой.

– Нет. Это какое-то возбуждающее средство. Я такую гадость принимать не буду. А может, это наркотик? Забери обратно свой порошок.

Он улыбнулся, погладил ее по голове.

– Это вовсе не возбуждающий порошок. Нет на свете порошков, которые могут возбудить женщину, если она этого не хочет. Только в романах и фильмах какие-то темные типы подсыпают женщинам таинственные порошки в кофе или чай, после которых женщина пылает от великой страсти. Это вздор, понимаешь? В крайнем случае, у нее разболится голова.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. У меня когда-то была девушка, которая мучалась от того же, что и ты. Врач прописал ей эти порошки. Вот почему я и ношу их с собой. Но это старая история, я даже не знаю, действуют ли они еще. Моя девушка испытывала то же самое. Это страх, понимаешь? Когда ей было четырнадцать лет, ее изнасиловал двоюродный брат. С тех пор она боялась. Страшно меня любила, но страх был сильнее ее.

– А после этих порошков у нее все прошло?

– Да, потому что они избавляют от страха.

– Не хочу, – затрясла она головой. Но потом слезы полились у нее из глаз, и Рита отвернулась, спрятав в лицо подушку. Он снова гладил ее по волосам, по щеке и шее.

– Ты прекрасна, – Мартин говорил мягко и монотонно. – Но тебе нельзя с этим жить, иначе ты будешь несчастной и одинокой. Тебя постоянно мучает напряжение, живущее в тебе. Иногда бывает легче, но это мало помогает.

– Неправда! – крикнула она приглушенно, поскольку ее лицо все еще было закрыто подушкой.

– Проглоти и запей водой, – сказал он. – Ты меня больше никогда не увидишь. Я здесь чужой, уйду навсегда с твоей тайной. Завтра я отсюда уеду. Но оставлю тебе мои порошки. Никто не будет знать, что ты их принимаешь. Посмотри на меня, я уже старик. Поэтому я столько знаю о жизни. Какой смысл мне делать тебе что-то плохое? Разве ты уже не лежала нагая в моих руках? Что мне еще надо?

Рита села на кровати. Губы ее были искривлены от плача.

Девушка выпила порошок, вода из стакана забулькала в ее горле.

– Все в порядке, – сказал Эвен и погасил свет. Потом лег возле Риты, обнял и прижал губы к углублению между ее шеей и плечом. Чувствовал, как дрожат ее плечи, потому что девушка снова начала плакать. Запах ее тела возбуждал Мартина так, что кружилась голова, но он не хотел снова вызывать в ней страх. Эвен лежал возле нее неподвижно, делая вид, что засыпает. Но через минуту он сказал:

– Люблю тебя такой, какая ты есть.

– Я тебе не верю, – ответила девушка, перестав плакать.

– Я уже не молод. Мне достаточно чувствовать запах твоего тела, тепло, которое ты мне даешь, близость с тобой. Мне хватает прикосновения твоих ладоней и твоих губ…

– Меня тошнит, – сказала она.

– Это не страшно. Сейчас пройдет. Так и должно быть, – произнес он и положил свою руку на вьющиеся, густые волосы ее лона. Она пассивно подчинялась ласке его пальцев, потом начала говорить все с большим и большим оживлением. О своих родителях, которые жили в деревне и вели небольшое хозяйство, летом сдавая помещения дачникам. О спортсмене, который приехал к ним отдыхать, отвел ее в дюны и там нанизал словно на вертел. Именно тогда она впервые почувствовала боль в промежности и навсегда закрылась для мужчины. Но не верила в это, думала, что так было только с тем, первым. Пыталась еще несколько раз сблизиться с парнями. Но каждый раз было то же самое. Она чувствовала боль, или, зная, что сейчас боль придет, сжималась еще больше. От нее уходили, высмеивали ее. Она возбуждала страсть, но одновременно знала, что потеряет мужчину, если ляжет с ним в постель. Изображала из себя невинность, что даже некоторым нравилось. В течение полугода у нее был жених, но до свадьбы парень заставил ее отдаться, и тогда она снова закрылась, хотя любила его и хотела. Она поехала к врачу в большой город, он ей прописал какие-то уколы, для «расслабления», как он говорил. Но ничего не помогало, потому что у нее в тот период жених уже ушел, был другой, которому к ней достаточно было прикоснуться, как он становился мокрым и дряблым. Рита начала его презирать, в конце концов он от нее ушел тоже, а тот, кто появился потом, нашел у нее то, что было раньше. «Врачи дураки, дураки», – повторяла она, а его ладонь лежала между ее ногами, которые осторожно приоткрылись. Ее охватило блаженство, исходящее из того места, которого он нежно касался пальцами и которое она называла «мальчиком», ибо в книге о гигиене женщины вычитала, что это пещеристое тело, напоминающее маленький пенис. И по крайней мере два раза в неделю, когда подруга была на ночном дежурстве, ей необходимо было снимать это мучающее напряжение, чтобы спокойно заснуть.

– Я люблю тебя, – прошептала Рита, когда ее охватил первый спазм блаженства. – Люблю тебя, – повторила девушка, хотя это наслаждение было меньшим, чем то, которое приходило, когда она сама собой занималась. Но одновременно Рита была счастлива, что испытывает его вместе с мужчиной. И начала бурно целовать Мартина, прижимая его к себе все сильнее и сильнее и вдруг почувствовала тяжесть тела мужчины. Она целовала его в губы, в заросшую волосами грудь, терлась губами о колючую щетину его лица.

– Сейчас ты такая же, как и другие, – неожиданно сказал он.

Охваченная ужасом, Рита вскрикнула, но тут же успокоилась, когда поняла, что он говорит правду. Ее снова пронзил сильный страх, но Эвен уже был в ней, без боли и сопротивления. Страх прошел, и ее охватила радость. Девушка не испытывала ни страсти, ни наслаждения, но радость оставалась, и она ощущала ее каждой клеточкой своего тела.

– Люблю тебя, – повторяла Рита без конца.

Эвен не старался довести ее до оргазма. Двигался в ней деликатно и несмело. Она тихо вскрикнула, почувствовала на животе струящуюся сперму.

– Тебе было хорошо, любимый? – шепотом спрашивала она, сильно сплетая руки у него на шее.

Ей хотелось, чтобы он что-нибудь говорил, уверял в своей любви, но мужчина возле нее, похоже, уже спал, потому что она слышала его ровное, спокойное дыхание. Несколько раз во сне Эвен словно пытался что-то сказать, и подрагивание его губ Рита чувствовала на своей груди, где он держал голову. Девушка вспомнила, что так шевелят губами спящие младенцы, и ей вдруг показалось, будто это ее собственный ребенок доверчиво спит рядом с ней и что он связан с ней навсегда. Риту охватила волна неизвестной ей до сих пор нежности, она крепко обняла мужчину, подумав, что теперь, как другие женщины, может испытывать и давать наслаждение, решила, что завтра расскажет об этом Катрин.

Наутро Рита проснулась с головной болью. Мужчина спал рядом на животе. Он возбудил в ней страх, напомнив о прошедшей ночи. Девушка тихо встала с кровати, чтобы не видеть его глаз. Но когда она налила теплую воду в таз и поставила его на пол, ей вдруг захотелось, чтобы он увидел ее нагой, ибо вместе с воспоминаниями о ночи к ней вернулось вожделение. «Нет, он не может отсюда уехать», – решила она, одеваясь.

И вышла из комнаты, закрыв ее на ключ. Эвен спал еще долго, только стук в дверь разбудил его, потом скрежет ключа в замке, и в комнате появилась Катрин с завтраком на подносе.

– Просыпайтесь. Завтрак, – сказала она, глядя на него с жадным любопытством.

Девушка поставила поднос на стол и подошла к кровати, выпятив груди, обтянутые свитером.

– Завтрак, – объявила она снова. – Добрый день, – Катрин захохотала, словно приветствие ее очень развеселило.

Но в дверях комнаты уже стояла Рита. Брови у нее были нахмурены, и на лице написано беспокойство.

– Замени меня на минутку в бюро обслуживания, – попросила она Катрин и почти выпихнула ее за дверь.

Мартин встал голый с кровати, без слова принял ее халат и набросил на себя. Потом выпил только чашку кофе и откусил кусочек булки. После этого вымылся и оделся, а девушка – присев на краешек стула – в молчании следила за каждым его движением.

– Ты не можешь сегодня отсюда уехать, – сказала она наконец чуть хрипловатым голосом.

– Почему?

– Не можешь просто так уйти после всего того, что ты сделал.

– Ничего я не сделал. В том-то и дело, что я ничего не сделал. Во всяком случае не то, что хотел, – потряс он головой.

– У тебя еще остались эти порошки? – спросила девушка, сделав при этом безразличное лицо.

– Да, ну и что?

– Ничего. Просто я хочу, чтобы ты у меня еще остался.

– Не было у нас такого уговора, – заявил он. – Ведь ты знаешь, что я жду Роберта, который должен приехать сюда с деньгами.

– Не было уговора, что ты залезешь ко мне в кровать, – сказала она, криво улыбнувшись.

– Я тебе оставлю порошки…

– Хорошо. Но и ты тоже останешься. Можешь?

Под глазами у нее были темные круги, что ее старило, но глаза от этого стали более выразительными, мягкими.

– Не исключено, что такое может случиться, – сказал он, подумав немного, – но ты должна кое-что для меня сделать.

– Что?

Эвен вынул из кармана пиджака портсигар.

– Продай его. У меня нет денег.

– Не болтай ерунды, – рассердилась она. – У меня есть немного денег. Я тебе одолжу. Если будет нужно, найду еще. Когда приедешь, отдашь.

Помедлив, он взял деньги и спрятал в бумажник. Потом сказал, что ему нужно посмотреть, стоит ли еще его автомобиль на улице у ресторана, и побриться в парикмахерской. А выйдет он через террасу и через нее же войдет, так что лучше дверь не закрывать.

Рита подбежала к нему, обняла и поцеловала.

– Слушай, Мартин, – шепнула она. – Не делай этого с Катрин, прошу тебя. Она тебя хочет, я ей рассказала о нас с тобой. Катрин такая, что ни одного мужчину не пропустит, сразу видно, что она ужасно возбуждена и сделает все, чтобы с тобой попробовать. Через месяц она выйдет замуж. Не делай с ней этого, я хочу, чтобы ты был только мой. Хотя бы еще на одну ночь, но только со мной. Катрин постоянно рассказывает обо всех своих флиртах, чтобы меня унизить. Пусть знает, что у меня был такой мужчина, какого у нее никогда не будет.

– Хорошо, Рита, – Мартин погладил ее по щеке и вышел на террасу.

Он побрился у парикмахера. Его автомобиль стоял там, где Мартин его оставил. На крыше и капоте таял снег.

Эвен вынул из багажника свой несессер и пошел в сторону туристской гостиницы. На автостоянке он взглянул на голубой «фиат» и заметил, что на покрытом снегом лобовом стекле кто-то написал слово «Роза». Поэтому Мартин направился в пансионат, на вывеске которого был нарисован большой красный цветок.

– Я к господину Марлову, – заявил он усатому портье.

Марлов и Эвелина сидели у стола и играли в кости.

– Я живу у нее, – заявил Эвен. – Она дала мне немного денег. А теперь я пришел к тебе, чтобы переодеться. У меня грязная рубашка, и к тому же я не могу без конца щеголять в одном и том же костюме.

– Отлично, – рассмеялся Марлов. – Я тебе говорил, Эвелин, что это фантастический тип.

Эвелина загремела костями в кружке.

– А я считаю, господин Эвен, что вы просто-напросто большая свинья.

– Возможно, – согласился Мартин.

Он положил на кресло несессер, расстегнул молнию, вынул рубашку и бежевый мохеровый свитер.

– Я – женщина и то, что вы делаете, вызывает у меня лишь отвращение. Вы относитесь к женщине как к траве, которую можно топтать. Но даже с травой так нельзя поступать.

Она говорила это, обращаясь к нагой, худой и загорелой спине Мартина.

– Перестань, Эвелина, – умоляюще сказал Марлов. Это был толстый широкоплечий мужчина, лет на десять моложе Эвена, который из-за своей толщины казался его ровесником.

Мартин не спеша застегивал пуговицы спортивной сорочки.

– Не обижайтесь, Эвелина, – сказал он. – У вас очень много тут, – он коснулся руками пуговицы на груди, – но очень мало там, – он показал на лоб. – Вы ничего не знаете о женщинах и о том, в чем они нуждаются.

– Не ссорьтесь, – попросил Марлов.

Но Эвелина пришла в ярость.

– Мы хорошо видели всю эту сцену в ресторане, – сказала она. – Что вы наговорили несчастной девушке? Какую ложь вы использовали и что наобещали, чтобы она взяла вас в постель и еще дала денег? Это свинство! Самое ужасное и подлое свинство. И вы этим гордитесь, а мой идиот, Марлов, также в восторге от случившегося.

– Мадам Эвелина, – сказал Мартин, высовывая голову из свитера, который он уже натянул на плечи, – почему вы думаете только о других женщинах? Вы меня тоже интересуете. Вам двадцать восемь лет, шестилетний сынок, симпатичный муж, занимающий высокий пост. Однако я почему-то вижу вас не с ним, а с Марловым, здесь, в «Розе».

– Мы любим друг друга, – она гордо выпятила свои большие груди.

– А может быть, та девушка из ресторана тоже меня любит?

– О да, – съязвила Эвелина, – полюбила вас в течение пяти минут. Через пять минут легла в постель и дала вам деньги. Вы что, считаете меня дурочкой?

– Перестаньте, ради бога, перестаньте, – умолял их Марлов.

– Терпеть не могу твоего фантастического приятеля, – продолжала нападать Эвелина. – Подозреваю, что ты такой же, раз тебе нравятся подобные люди. Я жалею, что сюда приехала.

От злости женщина так вытряхнула из кружки кости, что они разлетелись по всему столу, а одна упала на пол.

– Пока, Марлов. Я ухожу. До завтра! – сказал Мартин Эвен. Он взял свой несессер и вышел из пансионата, потом направился к машине и спрятал несессер в багажник. По пути в гостиницу он купил в аптеке таблетки от головной боли, вытащил их из картонной коробки, стер надпись и вложил в целлофановый пакетик в бумажнике.

Эвен довольно долго сидел совершенно один в комнате Риты, пока наконец не пришла Катрин с обедом на подносе.

– О, вы переоделись и побрились, – заметила она, словно это имело какое-то значение.

Эвен ел, а она сидела напротив, по другую сторону стола и смотрела на него влажными, большими глазами.

– Рита сейчас очень занята, – сказала девушка. – У нее дежурство еще два часа. Надо выписать счета. В это время всегда много работы.

– Ничего, – произнес он, – я подожду. Мне одному не скучно.

Она нервно облизала полные губы.

– Принести вам вина?

– Спасибо. Я не люблю алкоголь.

Какое-то время Катрин сидела молча. Потом спросила:

– Как вам спалось на моей кровати?

– Я в вашей кровати не спал, – ответил он. – Я слышал, что вы скоро выходите замуж. Поздравляю.

– Да, это правда. Через месяц я уже буду замужней женщиной. Вы ведь как раз тогда и собираетесь вернуться?

– Да.

Он поставил пустые тарелки на поднос. Катрин заявила:

– Мне надо переодеться. Отвернитесь, пожалуйста.

– Не делайте этого, – сказал Эвен. – Рита в любую минуту может войти, увидит вас раздетой и Бог знает что о нас подумает.

– Она сейчас сюда не придет. Я ведь вам говорила, что она очень занята.

Эвен схватил ее за запястье и больно сжал.

– Не делайте этого, – повторил он строго. – Вы можете взять свои вещи и переодеться в другом месте. Или я выйду из комнаты. Я приеду сюда через месяц. Помните об этом.

Она пожала плечами.

– Через месяц я буду замужней женщиной.

– Ничего, мне это нисколько не мешает.

Катрин захихикала, взяла со стола поднос и вышла, но тут же вернулась. Заглянув в комнату, она сказала:

– Я только хотела вас испытать…

– Я так и думал, – улыбнулся Эвен.

Вечером, уже лежа в кровати, Рита попросила дать ей порошок.

– Его можно купить в любой аптеке? – спросила она.

– Нужен рецепт врача. Я тебе оставлю штук двадцать таблеток, а когда они кончатся, пойдешь к врачу, расскажешь, что с тобой, и попросишь лекарство, которое называется «Плацебо»44.

– Плацебо, – повторила она, чтобы лучше запомнить.

– А вообще, почему ты второй раз не пошла к врачу?

Рита возмутилась:

– Думаешь, что мы здесь такие же, как женщины в больших городах? По любому пустяку бежим к врачу? Я не считала, что у меня какая-то болезнь, просто такой уж уродилась.

Эвен вынул из бумажника целлофановый конверт и дал ей таблетку от головной боли.

– Ты не рассказывала о своих проблемах подругам?

– Говорила Катрин. Она сказала, что мне надо идти к хирургу. А я боялась операции.

– А мужчины?

Она многозначительно постучала пальцем по лбу.

– Каждый хочет только добиться своего. Ты другой. Я сразу это почувствовала, когда ты подошел ко мне.

– Не придумывай. Ты ничего не чувствовала. Сейчас чувствуешь, но речь идет о другом.

– Можешь говорить, что хочешь, но я знаю, как все было. А тебе не обязательно оставлять эти таблетки. Я буду тебя ждать.

– Не болтай глупости, – он положил целлофановый пакет в ящик тумбочки. Потом на листке бумаги написал «Плацебо» и бросил его на пакет. – Кто знает, вернусь ли я. Меня могут убить.

Она даже привстала с кровати.

– Надеюсь, ты это говоришь не всерьез.

Эвен погасил свет и лег рядом с ней. Обычная таблетка от головной боли могла не подействовать на ее страхи, поэтому он начал говорить о смерти. О своей смерти. Когда-то Мартин читал, что в периоды всевозможных бедствий и катаклизмов в Средние века, во время крупных эпидемий и пожаров, люди толпами бесстыдно сношались на улицах. Еще мальчиком он видел солдат, совокупляющихся на кладбищах, распаханных артиллерийскими снарядами. Один автор описал историю солдата и его жены, которые неожиданно встретились на фронте и не могли друг с другом спать, потому что им мешал услышанный через стену плач родителей по ребенку, который погиб от разорвавшейся гранаты. Возможно, и в этом тоже была какая-то правда, но он в нее не верил. Вот почему, поглаживая живот и грудь женщины, Эвен говорил о своей смерти. О том, что, быть может, когда он будет переходить горы, его нагое тело останется на мокрых скалах.

– Нет, нет, нет, – кричала Рита почти беззвучно, все крепче и крепче прижимаясь к нему, впиваясь зубами в его шею.

Но мужчина оставался холодным, словно не только мысленно, но и телом блуждал где-то по горным тропинкам.

– В прошлом году, – сказал он тихо, – мы туда пошли вчетвером. Роберт, Генрих, Пьер и я. Три дня ждали в мотеле возле границы, когда на горы опустится туман. Потом Генрих на пустой машине переехал границу, а мы с грузом за спиной пошли в горы, чтобы встретиться на восьмом километре, но уже с той стороны. Роберт там родился, знает все горные тропинки, а туман делал нас невидимыми. Мы поднимались через перевал два часа, потом отдохнули в шалаше пастуха и снова в поход, но уже через вершины. Очень скоро стало темно, было скользко, потому что туман, оседая на скалах, быстро замерзал. Роберт шел первым, а я за ним, в конце тащился Пьер. Он впервые шел с нами этим путем, но делал вид, что ему не страшно. Неожиданно я услышал крик за своей спиной, обернулся, но парня уже не было. Крик эхом отозвался среди скал, потонул в тумане. Это был страшный крик, как будто призыв, протяжный и резкий. А потом сухой, негромкий удар где-то внизу, и тишина, такая пронзительная, что я слышал учащенное дыхание Роберта. Он судорожно схватил меня за руку и стоял, не двигаясь. Утром мы спустились вниз, Пьер лежал…

– Молчи, – она прижалась губами к его губам.

Ей казалось, что она тоже видит человека, лежащего на скалах, что это не какой-то там Пьер, которого она не знала, а именно тот мужчина, который находился рядом, – с горячим и прекрасным телом. Ей представилось, что и она лежит возле него, мертвая, растерзанная острыми как иглы скальными обломками. Ее охватил страх и одновременно чувство радости, что все это просто игра воображения, она жива и мужчина возле нее тоже живой и горячий. Она забыла об ужасе, который прятался в ней. Мгновение, которое Рита пережила с ним в горах, приблизило ее к нему, как смерть сближает мертвых. На секунду у нее перехватило дыхание, девушка открыла рот как тонущий, который выныривает из глубины, она судорожно ловила губами воздух и махала руками. И снова Рита летела вниз, испытывая странное чувство, будто она открыта снизу, блаженство поднимается сквозь ее тело к полуоткрытым губам, к голове, к ушам, которые слышали, как пульсирует ее кровь. Девушка вся напряглась, потому что скалистое дно, казалось, уже совсем близко, и неожиданно она мягко утонула в теплом, укутывающем ее тумане, потеряв на минуту сознание.

Когда она очнулась, мужчина лежал возле нее как спящий ребенок, сонно посапывая и щекоча ее груди движением своих губ.

– Твои таблетки просто великолепные, – сказала Рита и осеклась, потому что снова на мгновение у нее перехватило дыхание.

Потом она долго молчала, ожидая, что еще повторится эта волнующая вибрация, но уже ничего не было, поскольку, казалось, ее тело переполнено каким-то сладким грузом сытости.

Ей хотелось говорить о счастье, любви, о том, что она никогда ни с кем не испытывала такого возвышенного и прекрасного чувства, и что смешно и непонятно, как он мог ей показаться старым и некрасивым, а теперь она видит, какой он красивый и молодой, и каждое его прикосновение доставляет ей удовольствие, но так ничего больше и не сказала… Рита заснула.

Однако мужчина не спал. Грусть от наступившей опустошенности наводила на мысль о настоящей смерти, о нагом теле на скалах среди гор, в которых он никогда не был и, вероятно, никогда не будет.

– Ты еще останешься? – спросила его утром Рита.

– Нет.

Раздетая, она подбежала к шкафу и вынула из сумочки деньги.

– Я знаю, что они тебе понадобятся. Я вчера зашла в банк и сняла их для тебя. У меня есть кое-какие сбережения. Тебе не надо спешить с отъездом. Сегодня у меня выходной день.

Рита оделась и принесла ему завтрак. Он уже тоже был одет. Позавтракал, сказал, что ему надо заняться кое-какими делами и что он скоро вернется.

– В «Розе» живет некий Марлов с женой. Мне надо поговорить с ним о делах, – объяснил он.

Голый до пояса Марлов брился перед зеркалом. Эвелина вертелась по комнате в одной комбинации. Она не носила бюстгальтеров, и от каждого движения ее большие груди тяжело колыхались.

– Отдай мои деньги, я уезжаю, – сказал Эвен.

– Значит, ты проиграл, – обрадовался Марлов.

Эвен вытащил из бумажника пачку банкнот.

– Я мог бы здесь жить столько, сколько захочу. Я мог бы остановиться у этой девушки или там, куда бы она меня поместила. Но я уже не хочу.

– Мы договорились о неделе, – напомнил Марлов.

– Да. Но ты ведь знаешь, что я выиграл наш спор. Мне не надо торчать здесь целую неделю только из-за того, что таков был уговор.

– А откуда я могу знать, действительно ли ты отдал мне перед этим все свои деньги? – упрямствовал Марлов. – Приведи сюда эту девушку, и пусть она скажет, зачем взяла тебя к себе и на что дала деньги.

– Это невозможно, – сказал твердо Эвен. – Я свинья, но не подлец. Убивать я не умею, Марлов. Я ей сказал, что сегодня уезжаю, так оно и будет.

– Делай как хочешь, – фыркнул Марлов, сунув голову под кран, – но я считаю, что ты не выполнил условий нашего спора. Твои деньги в левом кармане моего пиджака.

Пиджак со стула сняла Эвелина.

– Минуточку, господин Эвен, – сказала она. – Меня тоже интересует этот вопрос. О каком споре вы говорите?

Эвелина вынула из кармана деньги Эвена.

– Куча денег, – пересчитала она, положив их на стол. – В чем заключалось ваше пари?

Эвен молча спрятал деньги в карман.

Марлов закрыл кран и теперь вытирался махровым полотенцем.

– Это было глупое пари, Эвелина. Я сказал Эвену, что девушек интересуют только деньги. Он отдал мне все, что у него было в бумажнике, оставив только немного на первый вечер в ресторане. И должен был здесь прожить неделю. Но условия не выполнил.

Эвен молчал, стоя у стола, словно чего-то ждал.

– Что бы случилось, если бы он проиграл? – спросила Эвелина.

– Его деньги остались бы у меня, – засмеялся Марлов.

– А если бы он выиграл? – Эвелина смотрела на них, как хищная птица на свои жертвы.

Марлов бросил на кресло мокрое полотенце и полез в чемодан за рубашкой.

– Это были просто глупые мужские шутки, Эвелина.

– Но что бы случилось, если бы он выиграл? – зло повторила Эвелина. – Не делайте из меня идиотки. Я успела убедиться, что вы способны на любую подлость.

Марлов на всякий случай предпочел оказаться на противоположной стороне стола.

– Не устраивай скандалов, Эвелина, – попросил он. – Признаюсь, что это была очень глупая шутка. Впрочем, Мартин проиграл, и не о чем говорить.

Эвен сказал:

– Все в порядке, Марлов. Развлекайся дальше. До свиданья, – и он направился к двери.

Эвелина бросилась вперед и заградила ему путь.

– Минуточку, господин Эвен, – она кипела от бешенства. – Вы не можете просто так уйти. Ведь и он, и вы, и я знаем, что вы выиграли, господин Эвен, и поэтому вы не можете просто взять и уйти. Вы не представляете себе, как я вас ненавижу. Ваше благородство меня оскорбляет.

Марлов хотел что-то сказать, но одного ее взгляда было достаточно, чтобы он замолчал. Эвелина сняла комбинацию, а потом быстрым движением стянула трусики. Она стояла перед Эвеном нагая, с огромными грудями, округлым животом и искаженным от ненависти лицом.

Эвелина схватила Эвена за руку и потащила в сторону дивана, на незастеленную постель.

– Давайте, господин Эвен. Мы можем сделать это здесь. Сейчас же. Он мне не мешает.

Эвен вырвал свою ладонь из ее руки и вышел из комнаты.